Грехи дома Борджа

В городе началась лихорадка, и мадонна решила, что Джироламо следует крестить немедленно, задолго до моего церковного обряда. Поскольку я не смогу присутствовать на церемонии, было очень важно выбрать человека на роль второго крестного, и я хотела обратиться с этой просьбой к Ферранте. Однако после смерти Катеринеллы мне было трудно общаться с ним. В его присутствии мое чувство вины обострялось и портило драгоценные воспоминания о Чезаре. Но я понимала: поступок Ферранте требовал смелости и сострадания, которых, видимо, не хватило мне самой. Однако я очень бы хотела, чтобы ими обладал мой сын и новая жизнь Джироламо возместила потерянную жизнь Катеринеллы.

Ферранте не разрешалось навещать меня во время моего заточения, так как он не был родственником, но он все равно присылал подарки: крошечную шапочку и плащик из тафты для Джироламо, солнечно-желтую, с темно-красной бахромой, и фарфоровую коробочку конфет и белый хлеб для восстановления моих сил. Я пыталась ему написать, но всякий раз, поднося перо к листу, видела перед собой не линейки, а татуированные круги на щеках Катеринеллы. И я начинала плакать, роняя слезы на лист и размазывая написанное.

Из всех мужчин лишь Таддео в качестве моего суженого было позволено приходить в родовую комнату. Вскоре я попросила его стать вторым крестным Джироламо. Таддео зарделся от удовольствия. Соглашаясь, он растянул рот в улыбке глупого кавалера, но я не обольщалась. Понимала, к чему он клонит, уверяя, будто для него это большая честь, которая только скрепит его связь с моим сыном и он станет для него отцом во всех отношениях, разве что не по крови.

Тем же днем из Чезенатико прибыл корабль с грузом, его доставили в замок на шести мулах, как рассказала мне взволнованная Анджела, охваченная каким-то благоговейным восхищением. Груз предназначался мне или, вернее, Джироламо и мне. Его привез личный домоправитель Чезаре. Моя и без того загроможденная комната теперь была набита доверху подарками, и я восседала на кровати с младенцем на руках, как на восточном базаре.

Рулоны всевозможных тканей, от египетского хлопка и брюссельских кружев для пеленальных лент до тяжелого узорчатого бархата и парчи на платья для матери высокородного наследника. Рядом с колыбелькой лежали сложенные шторы из белого дамаста, расшитые золотыми знаками Зодиака, и ждали, когда наступит время прикрепить их к столбикам кровати. Из шкатулки слоновой кости, украшенной эмалью, поблескивали серебряные ложки. В углу комнаты, окруженный деревянной стойкой с крошечными флажками, на которых сиял герб Чезаре, стоял флейтист в красной с золотом ливрее. По-итальянски он не говорил. Кажется, он был француз. С помощью знаков он дал мне понять, что в его обязанности входит играть на флейте, пока ребенок не заснет.

Золотые монеты россыпью лежали на моей кровати, словно карта военных кампаний Чезаре, – венецианские дукаты и флорины Медичи, испанские дублоны и луидоры, монеты дворов Урбино и Пезаро. На некоторых были ключи святого Петра. Золото завораживало Джироламо, не сводившего взгляда с ярких кружков на алом покрывале. Таддео тоже на них посматривал, угощаясь конфетами Ферранте.

– Думаю, нам следует быть довольными, – сказал он.

– Конечно, мой дорогой, но сейчас простите меня. Нужно покормить Джироламо.

С дарами из Чезенатико прибыло письмо, которое я сунула под подушки. Но мне до боли в костях хотелось прочитать его. Как только Таддео попрощался и вышел из комнаты, обойдя тюки с тканями и коробки с ароматическим воском, я вынула письмо и сорвала печать. Почерк принадлежал не Чезаре, а его секретарю, Агапито.