Грехи отцов наших и другие рассказы

– От службы Оверстрита, – сказал Бирьяр. – Я потом отзвонюсь. На несколько минут все можно отложить.

Она поймала его взгляд. Безмятежный. Горестный. Мона много месяцев не видела его настолько самим собой.

– Что случилось? – шепнула она. И почувствовала, как он пожал плечами. И увидела, как он вглядывается в нее.

– Вовлекаюсь в процесс, – сказал он.

Ладонник зазвонил снова.

Пропасть выживания

Нас держали в огромном зале. Девяносто на шестьдесят метров, потолок в восьми метрах над нами чуть поменьше футбольного поля и окошки-глазки по всей окружности на высоте двух метров – чтобы охрана, если ей вздумается, могла смотреть на нас сверху вниз. По полу были разбросаны притащенные с какой-то свалки старые ложа-амортизаторы. Со временем я стал различать тонкие запахи вроде спирта и пластика после замены воздухоочистителей. Влажность и температура иногда менялись, отчего по стенам стекал конденсат. Для нас это было единственным подобием погоды. Гравитация, где-то около четверти g, наводила на мысль о вращающейся станции. Охрана ничего такого не говорила, но я не помнил планеты с подходящими условиями.

Почти все мы, персонал бывшей научной группы станции Тот, воспринимали этот обшарпанный пустой зал как последнее пристанище. Кое-кто плакал при этой мысли. Научники не плакали.

Нам предоставили туалеты и душ, но без возможности уединиться. Мы мылись на глазах у всех, кому придет охота смотреть. Учились оправляться с непринужденностью животных. Когда мы, как и следовало ожидать, стали обращаться друг к другу за отправлением сексуальных потребностей, тоже пришлось обходиться без достойной приватности, хотя, пожертвовав несколько амортизаторов, удалось создать уголок, отделенный от остального пространства, и мы стали называть его «отелем». О звукопоглощении и мечтать не приходилось. Такая принудительная всеобщая интимность нагоняла стыд на многих заключенных, не принадлежавших к научной группе. Принадлежавшие – в том числе и я – смотрели на это иначе. Полагаю, отчасти из-за нашего бесстыдства остальным – бывшим сотрудникам безопасности, техобслуживания и администрации – было так трудно нас принять. Имелись и другие причины, но мне бесстыдство представляется самой очевидной. Я могу и ошибаться. Я научился подвергать сомнению свои представления о чувствах других людей.

Свет зажигался в час, который мы решили считать утренним; время, когда он гас, мы договорились называть ночью. Воду брали из пары кранов рядом с душами, пили прямо из них, сложив ладони чашечкой. За неимением бритв и эпиляторов мужчины отрастили бороды. Охрана и тюремщики входили, когда считали нужным, в броне и с оружием, которого хватило бы перестрелять всех. Они приносили астерскую пищу – гидропонные и дрожжевые продукты. Иногда они шутили с нами, иногда отталкивали с дороги или избивали, но неизменно снабжали пищей и бумажными робами – нашей единственной одеждой. Вся охрана была астерской – удлиненные тела, несколько увеличенные головы, говорившие о детстве в условиях низкой гравитации и о долгом употреблении фармацевтических коктейлей, позволяющих выживать в таких условиях. Общались они на многоязычном астерском жаргоне, слепленном из множества словарей и требовавшем для понимания не столько знания грамматики, сколько музыкального слуха.

В первый год они временами выводили нас на допрос. Меня допрашивали в маленьких грязных комнатушках, часто без стульев. Методы варьировались от угроз и насилия до обещания поблажек, а еще там была узколицая женщина, которая просто молча смотрела на меня, словно рассчитывала разговорить одним усилием воли. Потом выводить стали реже, с большими промежутками. Где-то на третьем году совсем перестали, и зал теперь составлял для всех нас целый мир. Мы превратились в общину – тридцать семь человек, живущих под холодными безжалостными взглядами тюремщиков.

Мы были хорошо знакомы друг с другом, но само разнообразие наших прежних занятий создало подобие племенного строя. Ван Арк с Дрекстером могли расходиться во всем, от наилучшего использования «дневного» времени до оценки звезд развлекательных программ нашей юности, но оба были из техподдержки, поэтому при любом конфликте поддерживали друг друга против остальных. Фонг как высший чин в нашей случайной выборке из службы безопасности стала не только негласным главой их группировки, но и эрзац-лидером всего сообщества. Научники держались обособленно, но даже среди них возникло разделение по прежним рабочим группам. Из нескольких десятков групп, занимавшихся сигнальными системами и коммуникацией, в зал попали только Эрнц и Ма. Пятеро из «распознавания образов» составили самую многочисленную подгруппу: Кантер, Джонс, Меллин, Хардбергер и Кумбс. Из наноинформатики было трое: Квинтана, Браун и я.