Грехи отцов наших и другие рассказы

Браун выхватил у меня терминал, забегал глазами по экрану, сверяя графики. Ложь выглядела правдоподобно, подкреплялась броскими и красноречивыми корреляциями, возникшими абсолютно на пустом месте. Все держалось на его ожидании, что биологические структуры будут использоваться по биологическим законам. Он отчаянно искал шаблона, и я подсунул ему шаблон в расчете, что за ним он ничего больше не увидит. Не знаю, от восторга или от облегчения дрожали его руки – но они дрожали.

– Это, – сказал он, – выведет нас отсюда.

Я оценил использованное им множественное число и ни на миг не поверил в его искренность. Я похлопал его по плечу, опершись на него, поднялся и оставил его убеждать себя в том, чему он хотел верить. Остальные разбились на группки: по двое, по трое, по четыре человека. Как бы они ни притворялись, все взгляды были устремлены на Брауна, а через него – на меня. Я вышел на свободное место и обернулся к окошкам-глазкам. Сверху на нас смотрели астеры. Смотрели на меня. Неестественно увеличенные головы, тонкие, вытянутые тела. Хромосомы у них были такими же человеческими, как у меня. Разделяла нас – их и меня – с остальным человечеством не генетика, а развитие на поздних стадиях. Я поймал взгляд неопрятно-лохматого мужчины, который уводил и приводил Брауна. И не без хвастовства поднял руки. «Я знаю ваш секрет. Я разгадал вашу загадку». Браун неизбежно должен был ошибиться в ответе. Квинтане не дали даже взглянуть на условия. Мне требовалось одно: чтобы тот марсианин спросил не только Брауна, но и меня, и тогда возьмут меня. Меня выберут для обмена.

Если что-то и зудело еще в подсознании – что охрана не помешала Квинтане выкрасть терминал, что марсианин не присутствовал при допросе Брауна, – подозрения не оформились, и я отогнал их от себя. Однако ночью дневные мысли переплавляются в сновидения, не скованное рамками рацио.

Тогда мне в душу прокрались отравленные мысли, и я в единый миг перешел от дремоты к леденящему ужасу.

– Все хорошо, – сказал Альберто. – Это тебе дурной сон приснился. За ним присматривают.

Я с бешено колотящимся сердцем взглянул на него. Мне казалось, что все пропало. Альберто в полутьме закатил глаза и повернулся ко мне спиной, подложив локоть под голову. Я не сразу понял, что у него на уме. Он вообразил, что я боюсь Квинтаны. Он ошибся.

Мерзкая мысль, проскользнувшая мне в голову, была вот о чем: если астеры торгуются с Марсом за пленников, они, возможно, по-прежнему враги. А если они враждуют, астеры предпочтут отдать того, кого сочтут наименее ценным. Астеры уже дважды допрашивали Брауна в отсутствие марсианина. Очень может быть, что их интересовала не его способность разобраться в данных, а его неспособность.

Вывалив им мою идиотскую теорию яйца, Браун, возможно, докажет нашим тюремщикам, что будет наименее полезен врагу. Или они подсунут Марсу Квинтану с его склонностью к рукоприкладству и двуличностью, решив, что человек со столь хрупкой и неустойчивой психикой не способен к серьезной работе.

Я строил интригу на предположении, что в этой игре вознаграждается компетентность, проницательность и способность к сотрудничеству.

Я сам себе поражался. Так далеко зайти, так много пережить и остаться таким наивным…

* * *

«Предположим, я ветеринар и разрабатываю протокол лечения… скажем, лошадей. Стоит ли для начала испытать его на голубях?» – спросил Энтони Дрезден. Он был красив, и харизма расходилась от него, как тепло от огня. Приемная «Протогена» больше напоминала дорогую медицинскую клинику, чем административное помещение. Отдельные маленькие комнаты с местами для больных, автодоками и стеклянными стенами, позволявшими постовой сестре видеть всех пациентов сразу. Логотип компании с девизом «Раньше всех, быстрее всех, дальше всех» был выведен на стенах зеленым цветом.

Текст моего контракта говорил об «особом режиме поступления», к которому, видимо, все это и относилось, и все же обстановка меня удивляла.

– Я бы, вероятно, рекомендовал испытать его на лошадях, – сказал я.

– Почему?

– Потому что на этих животных вы намерены применять протокол, – ответил я, сбившись под конец на вопросительную интонацию.

Дрезден ободрил меня улыбкой.

– Данные по голубям скажут мне меньше?

– Да, сэр. Голуби сильно отличаются от лошадей. Они по-другому устроены.

– Согласен. Так вы считаете этичными испытания на животных?

– Разумеется, – сказал я.

– Почему?

Резкий тон вопроса выбил меня из равновесия. Живот поджался, я незаметно для себя стал потирать руки.

– Прежде чем начать испытания на людях, необходимо убедиться, что лекарства и процедуры безопасны.

– При предварительных испытаниях страдает значительное количество животных.

– Разве цель не оправдывает средства?

– Мне слышится здесь подковырка, однако соглашусь. А почему с лошадьми не так?

Я заерзал. Подо мной захрустела обтягивавшая смотровой стол бумага. Я чуял в вопросе ловушку, чуял опасность, но другого ответа придумать не сумел.

– Не понимаю.

– Ничего, – успокоил меня Дрезден. – Это вступительное собеседование. Чистая рутина. Вы полагаете, крысы во всем подобны людям?