Грехи отцов наших и другие рассказы

– Полагаю, сходство достаточное для предварительных результатов, – сказал я.

– А способны ли они страдать, как вы думаете?

– Я думаю, что непременное этическое требование минимизировать страдание…

– Я не о том спрашиваю. Они способны страдать?

Я скрестил руки на груди.

– Полагаю, способны.

– Но их страдания значат меньше, чем наши, – закончил за меня Дрезден. – Вам, кажется, не по себе. Мои слова вас беспокоят?

Мужчина, сидевший на сестринском посту, поднял взгляд, встретился со мной глазами и отвернулся. Автодок на стене пропел успокаивающее трезвучие.

– Я не вижу смысла в ваших вопросах, сэр.

– Увидите, – сказал он. – Не волнуйтесь об этом. Мы просто снимаем фоновые показания по некоторым параметрам: сокращение зрачков, движение глаз, частота дыхания. Вам ничто не угрожает. Позвольте мне высказать гипотетическую идею? Просто чтобы посмотреть, как вы отреагируете?

– Хорошо.

– Мысль, что страдания животных значат меньше человеческих страданий, – это религиозная идея. Она исходит из того, что мы – венец творения, что мы – вы и я – принципиально отличаемся от животных. Нас отличает от крыс, лошадей и шимпанзе мораль, основанная не на реальных физических отличиях, а на мысли, что мы по природе избраны, чтобы владычествовать над всеми. Мы убеждаем себя в этом, чтобы оправдать то, что мы делаем. Взгляните на этот вопрос без фильтров, и он покажется вам совсем другим. Вы говорите, что этика требует свести страдания к необходимому минимуму, и я с вами соглашаюсь. Именно поэтому мы в первую очередь обязаны добиваться надежных результатов. Тщательно планировать эксперимент, накапливать данные, вести параллельные исследования, не допуская их влияния друг на друга. Ненадежные результаты – синоним бессмысленных страданий. Мучить крыс, чтобы узнать, как будут реагировать люди? Это ужасно, ведь крысы похожи на людей не более, чем голуби на лошадей.

– Постойте, вы… хотите сказать, что вовсе пропускаете стадию испытаний на животных и считаете, что приступать сразу к людям более… этично?

– Мы – те самые животные, для которых мы хотим создать протокол. Как же еще получить надежные результаты? А надежность результатов дает по большому счету уменьшение страданий. Возможно, отдельные люди страдают больше, но общая сумма страданий меньше. И мы не позволяем лицемерному толкованию эволюции влиять на нашу работу под предлогом, будто между нами и животными непроницаемая стена. Разве вас это не успокаивает?

Автодок снова пропел. Дрезден, взглянув на него, улыбнулся.

– Прекрасно. Теперь прошу вас рассказать о вашей матери, вспоминая только хорошее.

Уловив ужас в моих глазах, он улыбнулся и небрежно махнул рукой.

– Нет, я пошутил. Мне это вовсе ни к чему.

Обернувшись к стеклянной стене, Дрезден сделал какой-то знак. Вошла молодая женщина в лабораторном халате, со стетоскопом, висевшим на шее на манер старинной гривны, и мягко уложила меня на стол. Дрезден спокойно и непринужденно откинулся к стене.

– Это составная часть нашего рабочего режима, – пояснил он. – Стратегия совершенствования состояний. Она позволяет нам так быстро продвигаться.

Сейчас мне вспоминается, что в тот момент я испытал что-то похожее на страх. Чувствовал – решается что-то важное. Улыбка Дрездена и спокойствие врача, казалось бы, опровергали это чувство, но в какой-то момент я почти готов был остановить их, попросить отпустить меня.

Не поручусь, что это воспоминание точное, хотя страх я ощущаю и запоминаю острее всего, так что есть основания ему верить.

Не дав мне времени подчиниться страху, женщина в халате склонилась ко мне. От нее пахло сиренью.

– Возможны непривычные ощущения, – предупредила она. – Сосчитайте, пожалуйста, от двадцати до нуля.

Я стал считать, а автодок на стене щелкал и переключался с каждым названным числом. На двенадцати я запнулся, сбился. Врач что-то сказала, но я не понимал ее и сам не мог найти слов. Дрезден ей ответил, щелчки прекратились. Врач мне улыбалась. У нее был очень добрый взгляд. Какое-то время спустя – минуту или час – ко мне вернулась речь. Дрезден сидел на прежнем месте.

– В нашем предварительном обследовании задействован магнетизм. Он подавляет определенные, специализированные участки мозга. Снижает фиксированность. По словам некоторых наших сотрудников, это помогает видеть вещи, которых иначе не замечали.

– Ощущается как…

– Знаю, – сказал он, постучав себя пальцем по виску. – На себе испытал.

Я сел. Меня охватило чувство почти сверхчеловеческой ясности мышления. Покой, подобный спокойствию моря после бури, разглаживал мои мышцы. С этим не сравнилось бы ничто, испытанное мной в университете: ни сосредоточенность, которую давали ноотропы, ни эйфория от транквилизаторов. Помню, мне тогда подумалось: «Ого, к такому недолго пристраститься!» Все мои недавние страхи показались ничтожными.

– Приятно, – сказал я.

– Итак, ответьте, – продолжал он, – этичны ли испытания на животных? Или разумнее сразу перейти к опытам на человеке?