Грехи отцов наших и другие рассказы

Я ответил ему немедленно: «Буду рад обсудить работу». Я сообщил ему, что, только между нами, я на мели и уже начал думать, что Давид Артемис Кун заморочил меня свой профессиональной харизмой и звучным именем. Я шутливо упомянул срок в аду, признаваясь без признания, в страхе, что он дурно обо мне подумает. В те времена чужое мнение много для меня значило.

Вскоре пришел ответ Аарона. Он переговорил с начальством, и руководитель проекта желал со мной побеседовать. Он свяжется со мной в ближайшие дни. Звали его, естественно, Энтони Дрезден.

* * *

Никто, даже Альберто, не понимал, что значит быть научником. В этом я уверен. На станции Тот к нам относились как к иному – и опасному – виду. Мы такими и были. Но они ошибались в истоках нашего уродства. Изменения, сделавшие нас тем, чем мы стали, не отрезали нас от человечности. Наша эмоциональная жизнь не прекратилась. В научном отделе каждый любил, надеялся и ревновал так же, как сотрудники администрации, техподдержки и безопасности. Мы не хуже других видели, кто чувствует себя польщенным, кто отверженным, кто усталым. Разница – по-моему, единственная – состояла в том, что нам больше не было до этого дела.

Людей пугает сравнение с душевной болезнью. Научный отдел виделся им собранием пограничных аутистов, и такие действительно имелись – Осли в «химической сигнальной системе», Обрехт из моделирования, – но они были такими изначально. Они принесли свои диагнозы с собой. Другой ярлык – социопатия – ближе к истине, но все же, по-моему, не совсем точен.

Я помнил, что значит любить людей. Мать, первого своего любовника – Сэмюэля, двумя годами старше меня. Аарона. Я помнил, как важно мне было, все ли у них хорошо, не страдают ли они, что думают обо мне. Я тогда видел себя глазами других людей. Моя ценность определялась извне, моими представлениями об отношении ко мне окружающих. Это ведь и значит – быть общественным животным. Взаимозависимость эмоций и самоотождествления. Я это помнил, как помнил, что знал когда-то ту или иную песню, забыв ее мотив.

* * *

Квинтана сломал мне нос.

Это случилось ближе к полудню по нашему счету времени, когда Брауна, прижимающего к груди драгоценный терминал, опять увела охрана. Мы с Альберто медленно кружили по залу ради простого удовольствия шевелить ногами. В самом дальнем от отеля углу к нам подошел Квинтана. Меня сразу удивило благостное выражение его лица. Я ожидал гнева, огорчения или растерянности. Альберто увидел в нем угрозу раньше меня. Он вскрикнул и попытался оттолкнуть меня в сторону. Но Квинтана шагнул вплотную и развернулся всем телом. Его локоть ударил меня в переносицу со звуком, с каким трескается винный стакан под ногой – одновременно резким и глубоким.

Я перевернулся набок, не помня, как очутился на полу. Руками прикрывал разбитое лицо, но не касался его. От прикосновения боль усиливалась. Кровь стекала по щеке и впитывалась в воротник. Крики слышались издалека – а оказалось, примерно с четырех метров. Альберто и двое людей Фонг скрутили Квинтану и оттащили от меня. К нам бросились полдюжины других заключенных – то ли восстановить мир, то ли поглазеть на войну. Голос Квинтаны так звенел от ярости, что я не разбирал, как он меня обзывает и чем угрожает. Поднявшись на колени, я взглянул наверх. Астерские охранники, припав к окошкам, смотрели на нас без обычной скуки. Одна, женщина с короткими рыжими волосами и татуировкой на подбородке, сочувственно улыбнувшись мне, пожала плечами. Я встал, но пульсирующая боль снова сбила меня с ног.

Квинтана зашагал прочь, Фонг сопровождала его, чтобы не дать вернуться кружным путем. Остальные смотрели им вслед, а потом ко мне подошел Альберто.

– Я тебе говорил, что будет война.

– Какой ты умный, – пропищал я голоском из детского мультика.

Он взял меня за руки и бережно отвел их от лица.

– Давай посмотрим, – сказал он. И тут же: – Ох, господи. Бедный ты бедный!

Мне затолкали в нос тампоны, пожертвованные женщиной из прежней службы безопасности. Астеры-тюремщики так и не появились. Политика этого огромного зала касалась только нас, астеры ни одну сторону не поддерживали. Однако к возвращению Брауна с конвоем весь зал говорил о пропущенной им драке.

Охрана не снабжала нас зеркалами. Я видел свое отражение только в лицах других и по ним судил, что выгляжу довольно паршиво. Альберто оторвал рукав своей робы и смочил под душем. Кровь запеклась, промокший костюм и борода склеились и тянули кожу при каждом движении. Я сел спиной к стене и со всем возможным достоинством принимал заботы Альберто. Я видел, как Браун подошел к Фонг, видел, как они разговаривают. Браун переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо, словно боялся, что Квинтана теперь нацелится на него. Я терпеливо ждал, опасаясь спугнуть его первым же движением. Квинтана расхаживал в дальнем конце зала, бормотал себе под нос, а за ним ходили люди Фонг и Меллин из «формирования образов». Настроение вокруг меня переменилось. Когда Квинтана стал злодеем, я попал в жертвы. А с жертвой позволительно иметь дело.