Грехи отцов наших и другие рассказы

В ее комнате было полно вещей. Одежда – чистая, сложенная в ящиках, и ношеная, разбросанная по полу у корзины для грязного. Картина над кроватью – динозавры убегают от человека в розовой шляпе. Картинка, которую она выложила в семь лет из лаконской травы и макаронин, и рядом записка инструктора Ханну: «Хорошая работа!» Планшетка с ее книгами. Кара подхватила планшетку, включила. Открылась все та же страница из «Эшби Аллен Аккерман в Париже». Старушка кормит птиц хлебом. Кара ткнула в картинку пальцем. Это не настоящая женщина. Даже и картинка не настоящая. Это просто представление представления. Все они не имеют отношения к ее жизни, и она ничего не потеряет, оставшись без них.

Она закрыла книжку и вывела функцию звукозаписи. Время убегало на глазах, но она все-таки задержалась, чтобы обвести комнату долгим взглядом. Здесь была вся ее жизнь, записочки и вещи складывались в историю, понятную ей одной.

Никто другой не поймет.

Окно отворилось легко, а вот порвать жалюзи оказалось неожиданно трудно. Когда получилась дырка, куда протиснулись два пальца, рвать стало легче, но все равно кончикам пальцев было больно. С волокон, когда она проделала дыру, чтобы пролезть, сорвались облака пыли. Бутылка из-под воды вылетела из кармана, когда Кара стала протискиваться, и стукнула о плитки под окошком. Кара не подобрала ее. Она выбежала на дорогу, туда, где заросли кустов густели. Высокие облака полосами закрывали звезды, как будто на небе остались гигантские царапины от когтей.

Свет в доме и темнота снаружи позволяли ей видеть отца и мать в большой комнате. Отец держал в руках, как дубинку, металлический стержень длиной в свою руку. Он плакал, но слез не вытирал. Не хотел даже на секунду выпускать из рук оружия. Мать стояла у дверей, готовая сразу впустить солдат. Они скоро приедут. До поселка недалеко, когда у тебя военный транспорт.

Кара поставила планшет на запись. Медленно, глубоко вздохнула, просчитала до пятнадцати и взвизгнула: «Мама!»

Мать вскинула голову, вгляделась в ночную темноту. Кара открутила запись назад, закольцевала, вывела громкость на максимум и со всей силы забросила планшетку в кусты. Мать вышла из дома, щурясь, слепая в темноте. Из кустов снова позвал голос Кары: «Мама!»

– Кара, – окликнула мать. – Где ты?

Из дому вышел отец. Спросил: «Что там?»

Кара бросилась бежать. Она слышала свой голос за спиной и голос зовущей ее матери. И отца тоже. Времени у нее было мало. Обогнув дом, она подбежала к задней двери, осторожно, чтобы не нашуметь, открыла ее. Родители оба вышли, искали ее со стороны дороги. Хотели спасти. Их голоса напомнили Каре поисковую партию, от которой она сбежала. Все только и думают ей помочь, но никто не спросит, какая именно помощь ей нужна.

Она ногой отбросила табуретку и потянула на себя дверь кладовки. Ксан стоял на коленях в темноте, подогнув под себя ноги, точно как собаки. На его щеках остались влажные дорожки от слез. Черные глаза вобрали в себя Кару. Она протянула руку.

– Идем. Надо предупредить собак.

Передняя дверь осталась открытой. За дорогой трещали и шелестели кусты, родители проламывались сквозь заросли, звали ее по имени. В их голосах звучал страх. Каре было их жаль, но они сделали свой выбор. А она – свой. Ксан взял ее за руку здоровой рукой, и она подняла его на ноги.

Они выскочили на зады дома. В ночь, к собакам, где бы те ни были. Ксан приладился к ее шагу и руки не выпускал. Голоса родителей затихали за спиной. Кара не знала, нашли они планшетку или просто остались так далеко, что звук не долетал.

Все равно.

Ксан засмеялся, так радостно, как смеялся, играя с друзьями. И Кара ощутила, что улыбается. Воспрянула от чувства свободы. Пусть даже за ней гонятся солдаты. Пусть даже в сердце уже зародилась печаль, что она никогда не вернется домой. Ночь принадлежала ей, и Лакония принадлежала ей, и это было радостно.

Мышцы ног горели, голова кружилась от голода. Она ничего не ела после фруктов и риса в лесу. И в этом мире ей нечего есть. Все, что растет на Лаконии, для нее в лучшем случае несъедобно. А в худшем – яд. Солнечники, синий клевер, мерзотники и стеклянные змеи – все живое на уровне химии ощущало, что она – не своя среди них. Но и это ничего не значило.

В крайнем случае она умрет.

Собаки ее починят.

Оберон

Старик откинулся в кресле, провел языком по зубам и закурил свежую сигару. Левую руку ему заменял протез из титана и карбоволокна, врощенный в плечевую кость, но и натуральная правая была страшновата на вид: изрытая шрамами старых ран. Волосы облепили затылок мохнатой белой шапочкой, а тонкие усики он носил как бы в насмешку – над собой или над другими.

– Ладно. Итак, у нас новый губернатор, и над ним новое начальство, – подытожил он. – Бывает. Все играют по правилам, пока кто-то не перекроит их по-своему. Поначалу случится переполох, но скоро кто-нибудь сговорится и с новыми хозяевами.