Грезы и тени

— Дифтериты, холеры, тифы… Это вдь они, мертвые, входятъ въ живыхъ и уводятъ ихъ за собою. Имъ нужны жизни чужія въ отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! въ бациллу, чай, вришь, a — что мертвые живутъ и мстятъ, не вришь. Вотъ я бросилъ карандашъ. Онъ упалъ на полъ. Почему?

— Силою земного притяженія?

— A видишь ты эту силу?

— Разумется, не вижу

— Вотъ и знай, что самое сильное на свт — это невидимое. И, если оно вооружилось противъ тебя, его не своротишь! Не борись, a покорно погибай.

— Но вдь я видлъ Анну, — возразилъ я съ тоскою, — я обнималъ ее, цловалъ…

Петровъ нахмурился.

— Знаю все… испытано… Она сжигаетъ мозгъ. Другимъ дифтериты, тифы, холера, a теб и мн, - онъ ткнулъ пальцемъ, — намъ безуміе.

— Да за что же? за что? — вскричалъ я въ бшенств.

Онъ нахмурился еще больше.

— О себ то я знаю, за что. Она, братъ, съ меня кровь свою взыскиваетъ. Пятна то тамъ, въ квартир, закрашены или нтъ?

— Не знаю… она тоже спрашивала о какихъ-то пятнахъ.

— Вотъ, вотъ… Это — когда я сказалъ ей, что хочу жениться, a она — какъ хочетъ; либо пусть на родину детъ, либо я здсь выдамъ ее замужъ за хорошаго человка… A потомъ прихожу изъ суда, и она лежитъ, и полъ черепа нтъ… И мой револьверъ… A подоконникъ, полъ — красные: кровь и мозгъ…

Мы помолчали.

— Хорошо. Она тебя любила, ты ее бросилъ, она теб мститъ, — это я понимаю. При чемъ же здсь я то, посторонній человкъ?

— A къ теб, братъ, я ее послалъ. Я давно ее молилъ, чтобы она перестала меня истязать. Что, молъ, теб во мн? Ты меня всего изсушила. Я выденное яйцо, скорлупа безъ орха. Дай мн хоть умереть спокойно, уйди! Она говоритъ: уйду, но дай мн взамнъ себя другого. Сказываю теб: молода, не дожила свое и не долюбила. Я и послалъ къ теб.

— Да почему же именно ко мн, a не къ Петру, Сидору, Антону? какъ ты вспомнилъ обо мн? откуда ты узналъ, что я живу на твоей квартир? Вдь мы съ тобой почти чужіе люди, встрчались разъ-два, много три въ годъ… Почему?!

Петровъ безсмысленно качалъ головою и бормоталъ:

— A я, брать и самъ не знаю почему…

Онъ поднялъ на меня глаза и засмялся.

— Алексй Леонидовичъ Дебрянскій, Плющиха, домъ Арефьева, квартира № 20! Квартира № 20, домъ Арефьева, Плющиха, Алексй Леонидовичъ Дебрянскій! Дебрянскій! Дебрянскій! — зачастилъ онъ громко и быстро.

— Что это значитъ?

Онъ отвтилъ мн таинственнымъ взглядомъ.

— Дв недли, братъ, такъ то стучитъ… врод телеграфа…

— Кто стучитъ?

— A вонъ тамъ…

Петровъ кивнулъ на изразцовую печь въ углу y входа.

— Мудрецы здшніе, докторъ съ компаніей, говорятъ: сверчки напли. Отчего же они мн напли о Дебрянскомъ, a не о Петр, Сидор, Антон, какъ ты сказалъ? Кто ихъ научилъ? Хорошо! пускай сверчки, я согласенъ и на сверчковъ, — да научилъ то, научилъ кто ихъ?

Петровъ подозрительно покосился на двери и нагнулся къ моему уху:

— A я знаю: сила, братъ, сила научила… та, невидимая, то, что всего сильне и страшне. Ты, вотъ, Анны испугался. Анна — что? Анна — вздоръ: форма, слпокъ, пузырь земли! Анна — сама раба. Но власть, но сила, которая оживляетъ матерію этими формами и посылаетъ уничтожать насъ, — that is the question! Ужасно и непостижимо! И они — пузыри-то земли не отвчаютъ о ней. Узнаемъ, лишь когда сами помремъ. Я, брать, скоро, скоро, скоро… И изъ меня тоже слпится пузырь земли, и изъ меня!

Онъ таращилъ глаза, хваталъ руками воздухъ и мялъ его между ладоней, какъ глину. Меня онъ пересталъ замчать, весь поглощенный созерцаніемъ незримаго міра, который копошился вокругъ него…

«Лпкій воздухъ, живой», съ отвращеніемъ вспомнилъ я и задрожалъ, поймавъ себя на томъ, что, повторяя жестъ Петрова, самъ мну въ рукахъ воображаемую глину… И, въ слпомъ ужас предъ этою заразою помшательства, я убжалъ отъ больного.

Сергй разузналъ прошлое нашей квартиры. Дйствительно, былъ въ ней, при Петров, трагическій случай, скрытый отъ меня домохозяиномъ при найм квартиры, чтобы не отпугнуть жильца: застрлилась ненарокомъ экономка Петрова — какъ думали, его любовница. По домовой книг она значилась перемышльскою мщанкою, Анною Порфирьевной Перфильевой, 24 лтъ…

Такъ былъ я сразу выбитъ изъ колеи моей спокойной жизни и съ тхъ поръ изъ нея удалились факты, a вмсто нихъ воцарились призраки. Я еще не видалъ ихъ, но уже предчувствовалъ. Между моимъ глазомъ и свтомъ, какъ будто легла тюлевая стка; самый ясный изъ московскихъ дней казался мн срымъ. Въ самомъ прозрачномъ воздух, - мерещилось мн, - качается мутная мгла, тонкая, какъ эиръ, и такая же зыбкая… влажная и осклизлая. Я ощущалъ ея ползучее прикосновеніе на своемъ лиц. Я чувствовалъ, что именно эта срая муть и есть таинственная матерія, сложенная изъ отжитыхъ жизней, готовая рождать «пузыри земли» въ любой форм, въ каждомъ образ, покорно повелительной сил, чтобы понять которую — говорить Петровъ — надо сперва умереть. И я зналъ, что ровно черезъ мсяцъ, часъ въ часъ, число въ число, какъ общано, срая мгла снова выброситъ изъ своихъ ндръ въ мой обиходъ эту Анну — безсмысленную и безстрастную любовницу-привидніе, вампира, палача, одареннаго необъяснимо жестокою, несправедливою властью убить меня своими ласками… за что? за что?