Грезы и тени

И покрыла ихъ, по вол Божіей, темная туча, и вела подъ своимъ крыломъ до самаго Дуная, гд ждали удальцовъ ихъ быстрыя чайки.

Опамятовался паша, созвалъ къ себ мудрыхъ муллъ и улемовъ.

— Гадайте, муллы, по корану: что за диво такое приключилось? Унесли y меня жиды христіанскаго Бога, a въ уплату оставили всего одинъ червонецъ.

Гадали муллы по корану и выгадали:

— Глупый ты, глупый паша! Лучше бы теб, глупому, и на свтъ не родиться. Не жиды y тебя торговали райю, не Мордко съ Ицкомъ, не Шулемъ съ Лейбой унесли христіанскаго Бога, a великій вольный гетманъ Никола Потоцкій со своимъ врнымъ гермекомъ Длугошемъ. И еще мы теб скажемъ: тою только статуей и держался нашъ Браиловъ. И, если отдалъ ты ее въ руки христіанамъ, такъ ужъ за одно отдалъ бы имъ и ключи городскіе.

Зарыдалъ паша:

— Пропала теперь моя голова! Будьте милостивы, муллы, помолчите мало времени о нашей пропаж! Вырву я ее изъ гяурскихъ рукъ, и будетъ все по старому. A не то дойдетъ слухъ въ Стамбулъ до султана, и пришлетъ онъ мн шнурокъ на мою блую шею.

Рябитъ попутный втеръ Черное море, несутъ пузатые паруса ладью Потоцкаго на Днстръ къ лиману, и родная земля уже недалеко. Статуя Господня стоитъ на корм, добрый путь уготовляетъ. Смотритъ Длугошъ въ сдую морскую даль, и тамъ, гд небо сходится съ водою, мерещатся ему вражьи паруса.

— Неладно, пане ксенже! спшитъ за нами браиловскій паша сильною погоней, на трехъ фрегатахъ. Навались на весла, панове! утекай, покуда еще не видятъ насъ басурманы!

Куда тамъ! И часу не прошло, какъ засвистали надъ чайками ядра съ турецкихъ фрегатовъ. Только-что ни выпалятъ — мимо да мимо. Такъ ядра черезъ чайки переноситъ. Бухаютъ въ море, — водяные столбы летятъ брызгами выше мачтъ съ цвтными вымпелами.

Сталъ паша кричать на пушкарей:

— Какіе вы пушкари! бабы, a не солдаты! Ужо, какъ вернемся домой, никому изъ васъ не миновать фаланги!

И приказалъ своимъ аскерамъ садиться въ легкія шлюпки.

На что удалъ былъ Потоцкій, однако и его оторопь взяла, какъ поплыла на него съ тылу несмтной саранчей басурманская сила. Стною съ тылу валить, рожками съ боковъ охватываетъ. Затрубилъ Потоцкій въ рогъ, и сбились къ его ладь чайки удалой дружины.

— Братья! не совладать намъ съ пашею: на каждаго изъ насъ выслалъ онъ по дюжин аскеровъ. Не уйти: быстре насъ плывутъ бсовы дти, паруса y нихъ шире, гребцовъ больше. Видно, пришелъ часъ пострадать за вру Христову, сложить буйныя головы на турецкіе ятаганы. Умирать, такъ умирать, a живыми въ полонъ нехристямъ не дадимся! Нтъ y насъ ни ксендза, ни попа, — да есть самъ Христосъ-Владыка. Кайтесь Ему, кто къ чемъ гршенъ, — и полно бжать отъ басурмановъ! примемъ ихъ на остры сабли! дорого заплатитъ паша за наши головы. Одна мать заплачетъ по сын нынче на Подол — десять матерей на Турещин! A свою ладью, панове, со святымъ изображеніемъ я не сдамъ туркамъ ни живой, ни мертвой. Лучше пусть святая статуя разлетится въ воздух на тысячу кусковъ, лучше потонетъ въ морской глубин, чмъ опять попадетъ въ полонъ къ неврнымъ.

Надли чистыя рубахи, всякій помянулъ самъ про себя свои грхи и сложилъ ихъ къ ногамъ Христовымъ, братъ съ братомъ распрощался… Уже насдаютъ вражьи челны. Блютъ чалмы, краснютъ фески аскеровъ. Блестятъ мушкеты и ятаганы. Смуглыя лица видать, черные глаза сверкаютъ. Гулъ идетъ отъ челновъ:

— Алла! Алла!..

— Стой! — приказалъ Потоцкій, — суши весла, панове!

И стали чайки на мст, ощетинившись поднятыми веслами. A съ турецкихъ шлюпокъ уже тянутся багры и крючья, словно кошачьи когти. Затрещали мушкеты, огнемъ и дымомъ покрылось синее море. Не глядятъ басурманы, что аскеръ за аскеромъ падаютъ съ челновъ, кровавя вспненную воду: лзутъ сквозь огонь, схватились баграми за борта…

— Алла! Алла!

Молніей сверкаетъ каробель въ рукахъ Потоцкаго, какъ арбузы лопаются подъ ударами бритыя головы. Грудью заслонилъ онъ изображеніе Христово. Сколько пуль уже расплющилось о его врный панцырь! Рубитъ съ плеча, a самъ возглашаетъ великую пснь:

— Святый Боже, святый крпкій, святый безсмертный! помилуй насъ!

Голосу его отозвалось на чайкахъ все казачество, какъ одинъ человкъ. И всколебалось отъ той псни синее море.

Повернулъ втеръ; дунуло сверякомъ съ лимана. Наморщилось море, потемнло, заохало. Волна съ волной перекинулась снжками. Зачуяли на фрегатахъ, что близится великая буря, и вывсили на реяхъ флагъ къ отбою, чтобы челны отступили отъ чаекъ назадъ, къ кораблямъ.

— Что тратить даромъ людей? — сказалъ паша. — Все равно теперь не спастись отъ насъ гяурамъ. Фрегаты наши крпки, морская буря имъ нипочемъ, но гяурскіе челны она размечетъ какъ щепки. Какой челнъ не потопятъ волны, догонятъ наши каленыя ядра… Жарь въ нихъ со всхъ бортовъ!

Адъ на мор. Пушки грохочутъ, волны ревутъ. Сизые валы до облакъ поднимаютъ серебряные гребни. Разсыпались чайки по морю, глотаютъ казаки соленую воду… A старый гермекъ Длугошъ крутитъ сивый усъ:

— Это ничего. Море насъ не обидитъ, не выдастъ. Мы съ моремъ старые пріятели. Море не турка.