Грибница

Ревели моторы, лязгали гусеницы, летели из-под колес фонтаны песка и гравия. Из-за чего возник конфликт между двумя рабочими, никто не знал. Тем более, как позже выяснилось, они были братьями. Схватку начал бульдозерист. Подкатив к разгружающемуся и ни о чем не подозревающему самосвалу, он наподдал ему под зад, словно пытаясь затолкать обратно вывалившуюся кучу гравия. Самосвал дернул задом, ярко-оранжевый кузов с грохотом опустился на место, задние колеса крутанулись в воздухе. Бульдозер отполз назад и, разогнавшись, врубился отвалом уже в бочину самосвала. Зарычав от натуги, он начал толкать машину к обочине. Самосвал поначалу просел, потом, лихорадочно завертев колесами, ускользнул из-под смертельного давления, грозившего ковырнуть его с насыпи строящейся дороги. Глубокие колеи прорезали отсыпаемое полотно.

Поначалу казалось, что самосвал собирается спастись бегством. Но не тут-то было. Он развернулся и, фырча, словно разъяренный бык на корриде, ринулся на обидчика. Прямо в лоб. Бульдозер поднял отвал, словно средневековый рыцарь щит. Столкновение могло бы быть фееричным, разгонись обе машины как следует. Титаны, один – грязно-желтый, другой – ярко-оранжевый, врубились друг в друга с оглушительным металлическим лязгом. Выиграл, по мнению зрителей, бульдозер. Отвал лишь слегка погнулся, а вот кабина самосвала помялась, точно алюминиевая кружка.

Разнимала дуэлянтов опешившая поначалу бригада рабочих. Сами они несильно пострадали. Зато технике досталось серьезно. На некоторое время стройка была парализована. Милиция увезла обоих дебоширов, а потом долго и нудно опрашивала всех свидетелей. Братья, теряя человеческий облик, клевали друг друга воронами и внятно ничего о причинах внезапно вспыхнувшей неприязни сказать не могли.

Поселок неумолимо превращался в какой-то рассадник преступности и бандитизма: поджог школы, кровавое убийство топором, таинственные смерти и исчезновения людей. А началось все с того сумасшедшего железнодорожника с невзрачной фамилией, что порешил жену и детей. Мушкин, Мошкин, Мышкин, Мирошкин – что-то в этом роде. Эту семью Лидия Львовна не знала. Девочки Мирошкины посещали другой детский сад.

Лидия Львовна чувствовала насущную потребность что-то делать, как-то повлиять на происходящее. Но как человек законопослушный, совершенно не представляла, с чего начать. Даже где искать участкового она не имела ни малейшего представления.

Вся предыдущая жизнь Лидии прошла в полном ладу с законом. Как и многие ее сверстники, отца, погибшего на фронте, она знала только по фотографии. Закончив школу восторженно-наивной комсомолкой, поступила в педагогический институт, на факультет дошкольного образования. Ошибку свою Лида поняла не сразу, но признаваться в поспешности выбора не хотела даже самой себе. Не имевшая младших братьев и сестер, она плохо представляла себе, что такое маленькие дети. Оказалось, вовсе не розовощекие улыбающиеся карапузы, а вечно хнычущие пиявки, которых ни на минуту нельзя оставить без присмотра. Может быть поэтому и своих детей Лидия и не завела. Наелась этого на работе по самую макушку. Со временем выяснилось, что руководить процессом Лидии Львовне нравится гораздо больше, чем непосредственно возиться с детьми. Работа чистая, ответственная, гарантирующая некоторый статус и положение в обществе. И вот, приехав в Сибирь, она получила искомое.

Конечно, этому городку не хватало многого: троллейбусов, пешеходных тротуаров, консерватории, урн для мусора, музеев, автоматов с газированной водой и прочего. Но главное – уважение в обществе, он мог ей дать сполна. Сколько детей прошло через ее детский сад за последние пять лет, что она здесь работает? Великое множество. И у каждого есть родители. И все они не упускают случая уважительно и даже несколько подобострастно поздороваться при встрече: «Здравствуйте, Лидия Львовна!» И ее слегка снисходительное «здравствуйте» в ответ. Самолюбие заведующей детским садом было польщено этими ежедневными подношениями и большего не требовало.

Чувствуя вполне объяснимую растерянность от того, что теряет контроль над ситуацией, она беспокойно патрулировала вверенное ей учреждение, точно голодная касатка прибрежные воды рядом с лежбищем морских котиков.

***

Юрику привалило небывалое счастье. В любое другое время это обстоятельство стало бы трагедией всей его жизни, тайной, которую он хранил бы от всех, как зеницу ока и ежеминутно страдал, чувствуя свою неполноценность. Но сейчас Юрик ощущал лишь блаженство и, наконец-то, покой. Юрик стал импотентом.

После происшествия в тайге, когда спугнутые любовники вынуждены были ретироваться, не закончив начатого, член Юрика опал, словно прихваченный морозцем цветок, да так и остался поникшим, будто увял навечно.