Григорий Шелихов

может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..

- Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим

товарища-бродягу в могилу честь честью, - предложил кто-то из храпов,

когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок,

заступах и кайлах.

- Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно

подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его

обратно на стол!..

И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда

раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе,

бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным

многоголосием песня:

Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые!

Еще все наши станочки поразорены,

Еще все наши товарищи переиманы,

Я остался добрый молодец одинешенек в лесах.

. . . . . . . . .

Как задумал я перебраться на ту сторону,

На ту сторону на далекую...

- ...на да-а-леку-ую... - замер, взвившись на предельную высоту,

подголосок, и за ним:

Сам кончаться стал -

горько вздохнули голоса основной мелодии.

Сам кончаться стал... -

подтвердила чья-то рокочущая октава.

И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова,

многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии

чувств и чаяний "клейменых" с хранимым в народной памяти грозным и

широким, как море, именем:

Вы положите меня, братцы, между трех дорог,

Между Киевской, Московской, славной Питерской,

И пойдет ли, иль поедет кто - остановится,

Что не тот ли тут похоронен вор-разбойничек,

Сын разбойника, сын удалого Стеньки Разина.

Ночь, как оказалась, действительно имела уши. Шелихов, вернувшись

на берег к клади, сваленной в облюбованном для погрузки месте, не

нашел решения, как начать работу, и остался ночевать при своем добре,

опасаясь налета обиженных храпов.

Разбуженный зачастившим с полуночи дождем, начал он возиться в

темноте с установкой наспех одной из отправляемых за океан палаток и

услышал песню, доносившуюся из кабака на бугре. Вслушался и догадался,

что это каторжные приволокли туда убитого Хватайку и по-своему

снаряжают его в последний путь. "Поминают богов своих: наибольшего

Стеньку Разина... сейчас и молодшего Емельку Пугачева вплетут...

Воровские боги, сколько от них безвинных людей загублено, сколько

купцов ограблено", - раздраженно и зло думал Шелихов. Но сознание

своей виновности в бессмысленной и безнаказанной гибели человека

росло. Он боролся с голосом совести, приводил, казалось, правдивые

доводы здравого смысла и ничего сделать все же не мог, как не мог и не

слушать долетавшую до него в ночной тьме кабацкую песню.

"Видит бог, не хотел я смерти Лучка!" - перекрестился Шелихов в

испуге перед собственной слабостью, подобрался и залез в расставленную

палатку. "Где я завтра людей на погрузку найду? Старожилы - воры

записные, да их и не уговоришь, забоятся отместки каторжных - красного

петуха под крышей... Ин, ладно, не застряну... Храпы тыщу вымогали -

три отдам, а "Святителей" через неделю в море выряжу!" В защиту от

беспокойных дум и бессонницы мореход завернулся с головой в брошенный

на промокшую землю медвежий мех и, как полагается человеку, уверенному

в своей силе и правоте, сумел заснуть.

Глава пятая

1

Фортуна, капризная богиня удачи, неизменно покровительствовавшая

своему избраннику, выручила морехода и в этот раз.

На пятый день бесплодных поисков рабочих рук на догрузку

"Святителей" Шелихов пришел в бессильную ярость. Старожилы

отговаривались неотложными работами, а храпы как вымерли и на берегу

не показывались. Мореход с ругательствами стал тогда вымогать согласие

от тех работных, которых привел из Иркутска Деларов. Их было человек

десять, и никто как они должны были начать опасную переправу тяжелых

тюков и ящиков на рейд через каменную сеть бара. Но и они, непривычные

к такому труду, отказывались. И вот, когда отчаяние уже готово было

помутить разум морехода, на горизонте показался вдруг парус корабля,

медленно, но явно направлявшегося к охотской гавани.

- Под одной бизанью идет, а грот и фоку,* видать, потерял... Не

наш - чужак... будто английский клиперишко, - непререкаемо определил

гостя старый корабельный мастер Кузьмин, до которого никто из

высыпавших на берег охотчан не осмеливался выступить со своим

предположением. (* На трехмачтовых парусных судах фор (или фок) -

носовая мачта, грот - основная центральная, бизань - кормовая мачта.)

- И кто бы это в наш гиблый закут наведаться вздумал? - говорил

Шелихов, беспокойно передвигая фокусный конец неразлучной с ним

подзорной трубы. - Темноликие какие-то... не разгляжу... и волосья

лохматые... Неужели мои, кадьяцкие сидельцы... захватили чужеземный

корабль, какой попался на абордаж? Все бросили, что с собой забрать не

могли - уничтожили... крепость... строения... Ну, хоть живы вернулись

и за то благодарение господу! - радовался Григорий Иванович.

Постоял еще немного на берегу и, не проронив никому ни слова о