Григорий Шелихов

нашему и на благо и просвещение простодушных краснокожих... За них вы

перед богом в ответе!"

Осмелевши после этих слов, я дозволил себе спросить, за что он

пострадал и каковы намерения имеет на будущую жизнь. Рассказал, какие

в остроге на Илиме люди живут, темные и дикие, как болезни камланьем

шамановым изгоняют, в избе черной слепнут... "Знаю, друг мой, все это

знаю и хорошо представляю, но не уповаю долго прожить в сем мире!" -

ответил господин Радищев и тут же, достав из кармана мемориальную

книжицу, начертал и подарил мне вирш чувствительный, который я

наизусть затвердил, да письмо дал французское, графу Воронцову

передать.

- Ну-ну, скажи, Григорий Иваныч, вирш! - с живым любопытством

откликнулся Державин, молча слушавший взволнованную повесть сибирского

богатыря.

Шелихов вскинул голову и начал, запинаясь и нажимая на слова "не

скот, не дерево..."

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду...

Стихи, в которых Радищев, осужденный Екатериной на "казнение

вечное", прощался с миром живых людей, Шелихов прочел каким-то

особенным, хрипловатым от душевного волнения голосом.

- Гладкой стих, чувствительный, - отозвался Державин после

минутного молчания, - только... разномысленный и... ты забудь его. Не

вспоминай ни стиха сего, ни тем паче сочинителя... для ради Натальи

Алексеевны, коли истинно любишь ее. Письмо в огонь брось и встречу

позабудь, во сне про нее не обмолвись, Григорий Иваныч, как друг

истинный тебе говорю и заказываю. Я от тебя ничего не слышал и про

встречу и письмо знать не знаю... Понял? - серьезно, без улыбки,

закончил наставление Гаврила Романович. - Сполоснись теперь, да пошли

облачаться в ризы пиршественные! Чать, гости к корыту моему съезжаться

начали, - продолжал он, заметив тень, набежавшую на выразительное лицо

Шелихова.

- Уволь, Гаврила Романыч, от ужина, я... в буфетной закушу,

разморила меня баня, - стал отказываться Шелихов от чести быть в

обществе столичных гостей Державина, в которых после разговора с самим

хозяином догадывался встретить людей, далеких и враждебных лучшим и

сокровеннейшим замыслам своей души.

- Не моги и говорить такое, Григорий Иваныч! Как раз случай и

дела твои двинуть, за которыми ты неспроста ж шесть тысяч верст

проскакал, - решительно оборвал несвязные возражения гостя Державин,

предвкушая эффект появления Шелихова за своим столом. Пусть

петербургские неженки увидят да послушают Колумба росского,

приобщившего империю российскую к участию в судьбах Нового Света.

В предбаннике, продолжая прерванный разговор, Державин, как истый

царедворец, осведомленный во всех хитросплетениях придворных дел и

настроений, уверенно вводил своего сибирского друга в политический

курс столичной жизни.

- Осенью французские беспортошники, - рассказывал он, -

санкулотами и якобинцами прозываемые, нахлебавшись Вольтеровой и

Дидеротовой ухи, - а из того корыта и Радищев твой, крови не боясь,

ума набирался, - презрев законы божеские и человеческие, заарештовали

и засадили безвыходно в Тюильрийском дворце короля своего, богом

данного Людовика шестнадцатого, а с ним и жену его Марию-Антуанетту и

сестру мадам Лизавету и добрых дворян, из придворных множество,

сколько изловить могли... Государыня-матушка спать одна боится. Велено

флигель-адъютанту, графу Зубову, Платону Александровичу, - он все

теперь у нас, - при ее особе неотлучно быть и камерюнгфере

Перекусихиной, пробошнице чертовой, Марье Саввишне, в той же комнате

на полу стлаться. Каждый день курьеры тайные - первые сейчас они люди

- от нас и до нас из-за границы шмыгают, письма привозят да сумки

кожаные, с империалами, увозят... Сейчас насчет деклараций разных и

прав этих... человека - у нас строго! Одно право человекам оставлено:

почитать и выполнять волю господина своего... Вот и ожел бялы* - Речь

Посполитая, Польша, соседка беспокойная, - вороной на войну каркает.

Забыла шляхта гоноровая благодеяния, коими осыпала царица-матушка

круля ихнего, Станислава Понятовского... Петушится шляхта сверх

дозволенного, с беспортошными французами в дружбу вошла. Объявился у

них некий ерш-енерал, Фадей Костюшка** по прозванию, "не позвалям"

кричит на князя Миколу Репнина...*** Ну, да с ними разговор короткий,

подавятся они костюшкой своей, - не удержался от возможности поиграть

словами Державин, - накроет их Суворов, Александр Васильевич, мокрым

полотенцем, повыдергает орлу белому перышки из хвоста - и фьюить! *

Намек на белого орла, олицетворяющего государственный герб Польши. **

Выдающийся патриот и борец за независимость Польши против

завоевательных устремлений Екатерины II и Пруссии. Державину Костюшко