Григорий Шелихов

представлялся бунтовщиком. *** Тогдашний русский резидент в Варшаве,

подготовлявший третий и окончательный раздел Польши между Россией,

Пруссией и Австрией.)

- А у нас, в Сибири, - вставил свое слово Шелихов, - сосланные

поляки вольно живут, наши купцы к большим делам их приставляют, жалеют

и родниться, бывает, не брезгают... В Сибири, Гаврила Романыч, нет

такого, чтоб обижать людей, которые за волю, за права свои, за

человечество стояли, так уж с Ермаковых времен повелось у нас, Гаврила

Романыч, мы...

- Мы да вы, у вас, у нас! - раздраженно вдруг перебил Державин. -

Ты за столом, Григорий Иваныч, поостерегись - у меня разные людишки на

даровую хлеб-соль собираются, и есть между них скоты опаснейшие, вроде

Альчесты... грека того черного, что я из предбанника, как ты взошел,

выгнал, - не вздумай перед ними за столом "мыкать". У нас мыкальщиков

не жалуют, у нас мычащие сейчас в почете... Прошу тебя, дружбы ради,

не входи в рассуждение по материям, до торговли и звания твоего не

касаемым... Ты вот лучше скажи, за каким случаем прибыл, а я тебе куда

надо и до кого надо нитку-линию в руки дам, - сказал, позолотив

преподнесенную самолюбивому мореходу петербургскую пилюлю,

поэт-царедворец.

Шелихов заколебался. Минутой перед тем он твердо решил отказаться

от выхода к ужину, но последние слова Гаврилы Романовича о

"нитке-линии" пробудили в нем никогда не умирающее в душе каждого

добытчика и землепроходца желание поймать "улыбку фортуны", не

упустить случая к успеху. Дела компании, развернувшиеся на севере

американского материка и на его далеких, суровых островах, находились

под угрозой. Шелихов знал, что если он в эту поездку не добьется на

ближайшие годы государственной поддержки и покровительства, его ждет

не только позор неудачи, но и полное разорение. А слава Колумба

русского, которой, верил он, окружат в грядущем его имя потомки? А

высокие замыслы о павшем на его долю завершении великого дела Ермака -

устроении на найденных землях новой Руси, могучей, счастливой и

свободной от дворян-волков и приказных хорьков-ярыжек?.. Этих злых

подобий человеческих не знают вольные граждане Нового Света, между

ними и пепелищами дедовских хижин в душной Европе лежит могучий океан.

Такое понимание жизни века и своего места в этом веке сложилось у

Шелихова постепенно из обширного опыта и наблюдений, вынесенных со

всех ступеней пути, пока он подымался к богатству и славе.

Шелихов был тщеславен и самонадеян. Но он никогда не забывал той

страшной минуты, в которую осиротевшим подростком-несмышленышем,

оставив родную свою матушку бездыханно распростертой у подножия

чудотворной иконы Рыльской божьей матери, покинул родительский дом. И

это было как раз в то время, когда ярыжки приказные выставили на

торговую казнь и глумились над его отцом, Иваном Григорьевичем,

растащив нажитое семьей добро. "Иди, Григорий, не малодушествуй, -

воюй фортуну себе и людям!- вспомнив прошлое, скрипнул зубами мореход.

- Акулы в море не съели, человеки на земле и подавно тобою подавятся".

- Ладно уж, Гаврила Романыч, вы и мертвого подымете за жизнь

воевать, - отозвался Шелихов на воркотню Державина. - Подымем грот* и

пойдем через камни моря столичного! - громыхнул он нарочито густым

голосом, вызвавшим довольную улыбку на лице хозяина. (* Парус на

главной мачте корабля.)

Подходя к столовой, хозяин и гость услыхали доносившиеся из нее

удивительные по звучанию голоса роговой музыки. Гаврила Романович

гордился и славился своим небольшим, но ладным хором "рогачей". В

мягких, грудных, баритонального тембра звуках трепетал, как крик оленя

в весеннем лесу, один из модных тогда менуэтов Люлли, перекочевавших

из Версаля в барские дома Северной Пальмиры. Дворянская верхушка

России сохраняла непоколебленной верность и преклонение перед всем,

что исходило от двора Людовика XVI, подталкиваемого в то время в

далеком Париже неумолимым роком к гильотине...

- Ба, Амфитрион взошел! С легким паром! - приветствовали хозяина,

перекрывая музыку, заждавшиеся гости.

Старые и молодые без всякого стеснения наставили лорнеты на

стоявшего рядом с ним крепыша-сибиряка. О нем грек Симон Альтести,

выпровоженный Державиным из бани, уже успел порассказать невесть каких

небылиц и чудес.

Симон Альтести, типичный авантюрист восемнадцатого века, содержал

в Константинополе "веселый дом" и прикрывал им темную профессию шпиона

и продавца тайн Высокого дивана* разлагавшейся Порты. Какими путями он

проникал к этим тайнам, известно было только ему одному. Русский посол

в Турции Яков Иванович Булгаков, постоянный покупатель его двоякого

товара, высоко ценил редкие даже для Стамбула способности прохвоста и

выезжая в Россию вывез и Альтести. Здесь Альтести, натасканный в

подлостях, сумел в короткое время стать правой рукой некоронованного

владыки, последнего фаворита престарелой Фелицы, графа Платона Зубова.