Григорий Шелихов

помнили, в каком страхе были их жены и дочери, когда Пугачев рушил

помещичьи гнезда. Захваченный воспоминаниями, Шелихов замолк на

мгновение, но, почувствовав недоверие и недоброжелательство этих

камзольных щеголей и женщин в робах к своей жене, разумной и ласковой

Наталье Алексеевне, продолжал строгим, внушительным тоном:

- Через то и мне одно осталось - либо победу сыскать, либо смерть

вместях встретить! Расставили мы наши фальконеты и единороги так, чтоб

с углов острога наперекрест бить нападающих, а внутри разместили шесть

единорогов на случай, ежели прорвутся какие алеуты. Запасные мушкеты и

штуцеры приготовили, ножи охотницкие булатные, топоры широкие

сибирские наточили... Караулы денно-нощные из людей, для виду занятых

разной работой, расстановил я, где требовалось... И пришла та зорька

по-ночи, которой вовек не забуду! На каждого, - а всего было нас сто

тридцать душ, - шло по сту диких, яростных, черной краской войны и

смерти раскрашенных... "Туку! Туку косяки - смерть казакам!" - так они

русских прозывают, - кричат и через стены острога на головы наши

сигают. Одного положишь - за ним десять вырастают... Вижу я: край

надвинулся, не сдержать алеутов фузеями да топорами, закричал

канонирам своим: "Фальконеты, единороги, пали! На картечь!"

В этом месте слова Шелихова прозвучали таким громовым раскатом,

что головы некоторых присутствующих сами собой ушли в плечи и по

спинам забегали мурашки. А Жеребцова в полном забвении впилась в

пылающее лицо Шелихова восторженным взглядом. Как ничтожны были перед

этим богатырем все известные ей люди!

- Вижу - наша берет! - поторопился мореход закончить рассказ. -

Приказал не бить глупых насмерть. "Глуши, кричу, по затылкам обушками

топоров, оживут - за науку благодарить будут..." Только слышу крик, -

как копье, крик этот в сердце ударил, - она, Наталья Алексеевна,

Наташенька моя, кричит, помощь призывает. Темно еще, плохо сквозь мглу

предрассветную вижу. Снова крикнула, - кинулся я на голос, добегаю до

бараборы нашей главной, вижу - алеуты тащат кого-то, в одеяло

обволокнувшн, а сбоку их старшой - Агильхагук - шагает, признал я его

по росту, и вижу тут, откуда ни возьмись, человек какой-то в алеутовой

парке, как бабр лютый, полосатый, в их кучу прыгает и топором крошить

зачинает. Не успел я добежать, Агильхагук сзаду человека этого меж

плечей ножом ударил - пал мне под ноги бабр отважный, и я тут же

развалил топором алеута мохнатого на полы... Остальные, кто жив

остался, попадали лицом в землю, живота просят, а из одеяла Наташенька

на грудь мою в слезах кинулась...

Закончив рассказ, Шелихов остановился и смущенно улыбнулся, как

бы почувствовав вдруг неловкость, что занял у собравшихся так много

времени.

Но едва он умолк, со всех сторон посыпались нетерпеливые вопросы:

- А кто же человек тот был, что жену вашу спас?

- Человек тот был калгой, - ответил Шелихов, - из племени

колошей, Куч, славный атаутл, воин по-ихнему, из волчьего рода Канука,

самого крепкого среди колошей, с горы святого Илии, что от острова

Кадьяка лежит верст на триста к югу. Там теперь мы собираемся заложить

первый город наш Славороссийск, с сильным управителем Барановым, из

каргопольских залешан, Александром Андреевичем... Куча же я колошам не

вернул, потому что не мог в тот раз до ихней родины добраться, он и

прижился у нас, в Иркутское с нами поехал вместе с аманатами, коих я

двадцать мальчиков и двух девчонков с собой вывез грамоте, счету,

музыке обучить... Аманатов тех, обучивши, я в родные места на службу

компании обращал, а Куч без нас, меня и Натальи Алексеевны, ехать не

хотел... Я его с собой вот в Петербург взял показать, каких

верноподданных держава русская в землях Нового Света заиметь может, да

опасаюсь, не кончилась бы бедой подорожная наша...

- На охотника и зверь бежит - на долю морехода все новые авантюры

выпадают, - пошутил кто-то из гостей.

Гаврила же Романович Державин, любивший громы и водопады не

только в поэзии, по достоинству оценил высокий штиль повести морехода,

пренебрегая обильным в ней красноречием, которым и сам в поэтическом

языке пользовался. Завтра об его вечере будет говорить весь высокий

Петербург. Кто знает, может быть, сама государыня-матушка спросит его

с милостивой улыбкой: "Каким это монстром, со всех сторон слышу,

Гаврила Романыч, угощал ты намедни гостей своих?" Вспоминая тут же

пьяную выходку Уитворта, Державин мысленно готовил нужный ответ...

Бабье лицо расплылось в широкой улыбке, как будто он сам был героем

удивительных приключений своего друга и гостя.

И как раз в это время дворецкий Аристарх, которому передали

что-то из толпы дворовых людей, глазевших из-за дверей на господский

пир, почтительно склонился над ухом Державина и стал тому шептать. До

слуха сидевших долетело несколько отрывочных фраз:

- "Смерть вижу, - говорит краснорожий, - позовите хозяина моего

Шелиха". Понятно так, по-нашему говорит... Умираю, мол, скажите... А