Гринтаун. Мишурный город

Я бросился к нему, всучил ему карандаш и листок, вырванный из блокнота, и попросил автограф. Он расписался, кинул мне и прокричал:

– Держи, маленький сукин сыночек!

Так состоялось мое знакомство с Голливудом. Я всегда стараюсь быть ему под стать.

И по пути, катаясь на роликах, я встречал прославленных и еще не совсем прославленных личностей, которые ходили или ездили по улицам старого доброго Голливуда. Это было время роскошных ресторанов и ателье мод. И если вы видели, как Роберт Тейлор[33] выходит из ресторана «Браун Дерби», то стоило обернуться, и вы могли созерцать, как Джин Харлоу[34] заходит в «Сарди».

Елисейские (У. К.) Филдзы

Ты орал: «Тьфу ты, черт!», когда полоумные собачки покусывали тебя за пятки.

Своим проспиртованным дыханием ты, как огнеглотатель, выжигал все на своем пути.

«Мы обожаем тебя!» – тявкали дворняжки, сами не понимая почему. Как впрочем, и я.

О, славный Элизиум Филдз (вот, я это сказал!)! Мессия нашего времени, затертая до дыр мечта. Каждый божий вечер мы смотрим, как ты ругаешься со складной гладильной доской, разглаживая свои клетчатые костюмы паром из каллиопы.

Святые, в большинстве своем, поисчезали, а ты выжил благодаря праздничному пиршеству кино, подобно Новой Пятидесятнице, чтоб возопить: «Чёрт побери!»

Ах, как ласкают слух сии слова!

Благословен будь, Уильям Клод! Ты пошел домой не той дорогой, перехитрив Бога, но все же ты наводил о Нем справки.

Когда тебя застукали в постели с Библией (!), ты сказал: «Это всего лишь волос Пса Небесного, что укусил меня в одиннадцатилетнем возрасте».

«Глоток, кивок, косой взгляд».

Откашливаясь, захлопываешь Книгу, говоришь: «Ищу лазейки!»

Вот как ты отшиваешь тех, кто придирается к тебе. Затем тасуешь карты в поисках грехов, что изобилуют в тониках, жидкостях для полоскания рта, бомбейском джине и текиле, которыми битком набит твой холодильник, чтоб взять на прицел мир, оболваненный тупицами и подлецами.

Твой силуэт на голубом экране нам помогает вести себя как подобает, ну или почти как подобает.

В три ночи (полночь наших душ) на шоу.

Ты приволакиваешь гнусную особу, способную хоть фурию, хоть ведьму покусать. А после угощаешь виски в утешение, бурча под нос сорокоградусным дыханием, могущим победить простуду или сокрушить смерть.

Старые газеты стаями голодных птиц

                             слетаются,

Терзая и кромсая плоть твою, измученную

                             коньяком.

За что?

Должно быть, они учуяли твое пристрастие

                             к словечкам и речам трескучим.

О Боже! Вон как они кучкуются и жмутся

                             стайками к твоим коленям,

Чтоб назидания твои услышать:

«Рангунский лютик! Средство мощное от хвори,

вызванной ромовыми возлияниями: бомбейская

                             штокроза».

Или:

«Ищите и обрящете в энциклопедиях

                             небывальщины меня».

«Я прорубился сквозь стену человечьей плоти,

                             волоча свое каноэ!»[35]

Такие существительные, как: «пиноши» (карты)

                             и «панаш» (щегольство),

Или: «битва ирокезов на веранде».

Все эти словеса тебе принадлежат; ах, как я обожал

                             твою абракадабру!

Но от твоих миазмов диких свихнуться мог бы кто

                             угодно.

У дядюшки у моего дыхание было точь-в-точь как

                             у тебя,

Хоть зажигай рождественскую елку от испарений

                             дядькиных.

Чуть бабушку не подпалил, когда она суп разливала

                             по тарелкам —

«Маллигатани» – ты мастер был словечки

                             смаковать, как самогон.

Однажды ночью тебе почудилось, что из печной

                             отдушины

Запели ангельские голоса[36] – con brio

                             (то есть «с жаром»).

Божественное песнопение из подвала заставило тебя

Спуститься, чтобы выгнать разгулявшихся

                             домушников,

И распечатать пару-тройку бочонков винных

                             за компанию с ними,

Чтобы в безбожные часы ночные твоя вздорная

                             жена,

Разбуженная богомерзким пением,

Услышала твой голос, горланящий в составе трио

                             на троих,

В аду подвальном, превращенном в рай глотком

                             вина.

Вот почему твой глас, наполовину рык,

                             наполовину похвала,

из-под моих решеток вентиляционных звучит

                             и услаждает дни мои.

Когда незрячий и ворчливый Макл[37] расколотил

                             своею склочной тростью

Стекло дверное в твоем магазине,

А ты,

В борьбе неравной со своею шляпой,

В поисках кумкватов[38] кричал ему отчаянно:

«Сидите, мистер Макл, сидите, уважаемый,

                             сидите!»

Затем брюзгливый мистер Макл, вслепую,

                             мановением трости

Низринул на пол один десяток спелых лампочек,

                             потом другой,

Устроив канонаду, повелев при этом, чтобы

Пакетик жвачки доставили ему домой,

Поскольку недосуг ему таскаться с этакой

                             поклажей.

А затем, затем, затем… аж в жилах стынет кровь…

Взрыв хохота!

Ну кто же, как не христианин Филдз,

мог выставить слепца на улицу,

где, притаившись, ждут пожарные машины.

«Идите, мистер Макл! Улица пуста.

Поторопитесь, милый мистер Макл!

Идите же!»

Словечко «инкунабула» частенько ты произносил,

Не зная толком, с чем его едят,

Однако причмокивал ты смачно языком,

Не в силах отказаться от привкуса его и аромата.

Но лучше неизвестные, но сочные созвучия

                             слогов, чем

Песни старые, все с теми же затертыми словами.

Ты обладаешь свойством замечать «дерево катальпа»[39],

Сидя в мчащемся автомобиле с оторванным рулем,

Преследуемый ножиками, потом ножами

                             подлиннее, которыми тебе угрожает бандит[40],

А ты спокойно держишь путь к Восточному

                             Канарси,