Гром и Молния

Как она могла клюнуть на это убожество?! Меня от одной его рожи тошнит. Я его как рвотно-белевотное могу по утрам принимать. Он же…

Да ну-у-у на-а-ах.

А я-то думал! А она-то оказалась!

Да-а-а-а… уж-ш-ш-ш.

Мне даже пох, пойдёт он с ней танцевать или нет, и любоваться на это меня увольте. Если ей нравятся такие удоды и чистоплюи, то совет им да любовь, а я ухожу.

Действительно поднимаюсь, не знаю, Алёна с Дашкой ещё рядом или их уже нет, и не хочу знать. Пох. Беру куртку со спинки стула и направляюсь к чёрту. Маринке не до меня, я потом с ней поговорю.

Перед самым выходом на моё плечо ложится рука Лёвыча.

— Бро, ты куда?

— Дела. — Сбрасываю его ладонь и толкаю ногой дверь.

На улице накидываю курточку и глотаю свежий, ночной, морозный воздух С удовольствием набираю его полную грудь.

Фух.

Ну и дела-а-а.

Жаль. Очень жаль. Не ожидал, признаться. И как это я раньше не заметил? Он ведь не сегодня ей понравился. Фу ты, блять, как вспомню его рожу выскобленную да гладкую, так и хочется её проутюжить хорошенько да погорячее, так, что вообще всё сравнять нахуй.

Ладно. Чего уже там. Мне пора. Нажимаю в кармане куртки кнопку сигнализации своей тачки.

— Найк, ну куда же ты!

Оборачиваюсь. Возле распахнутой двери стоит Алёна. Вся встревоженная, дышит тяжело, и из её рта и дверного проёма валит пар, который в свете фонарей кажется особенно густым.

— Иди! А то простудишься! — кричу ей, плюхаюсь на сиденье и хлопаю за собой дверцей.

Рулю на автомате. Ничего не вижу, нихрена не понимаю.

Дома меня отвлекает Наська. У неё новый любимый актёр. Очередной тошнотный красавчик, у которого молоко на губах не обсохло. Глаза бы мои не смотрели, но она постоянно о нём что-то щебечет, а потом мы опять с ней переходим на тему «Войны тронов» и «Звёздных войн». Я пью чай и расслабляюсь. И даже этой ночью неплохо сплю.

Хоть и не отпускает меня что-то.

Опять отрываюсь в воскресенье на боксёрской груше, но почему-то не в кайф даже она. Это ведь не смертельно, да? Скажите мне, что это лечится. Пусть хоть лоботомией, хоть живительной эвтаназией, да хоть говном собачьим, только чтобы всё опять было как прежде. Пожалуйста, пока я не прибил кого-нибудь от злости на себя.

А в ночь на понедельник случается вообще какое-то отстойное дерьмо — мне снятся женские губы. Отродясь такого не было, клянусь! Я их целую нежно и кажется даже, сука, чего-то боюсь. Они очень мягкие, сладкие и вкусные до того, что яйца сводит, но меня это не волнует, а только в кайф.

Предатель айфон звонит так не вовремя. Мне, мать вашу, понравилось целоваться.

В понедельник еду в Универ уже немного другим человеком.

Захожу в аудиторию и, не успев сделать и пары шагов, застываю соляным столбом — на передней парте, там, где всегда сидит этот Гешенька преподобненький, расположилась Елизавета. Заметив, что кто-то вошел, она дежурно поднимает голову от тетрадки, а увидев меня, всё с тем же испугом распахивает свои глаза с ресницами. Тут же быстро-быстро моргает, поджимает губки и резко опускает взгляд в стол.

Что-то мне совсем хуёво стало. Так тошно, что только взвыть. Что ж так всё плохо-то, а?!

Но делать нечего. Сжимаю кулаки и зубы, закусываю щёку изнутри и иду на своё место в центре. Сажусь. Прожигаю взглядом её спину в ярко-сиреневом или фиолетовом (не различаю эти цвета) худи. Она это явно чувствует и ёрзает на скамье. Но не поворачивается. Вытаскиваю конспекты, ручки, потом телефон и открываю Лурк. Поглядываю на Лизу и, наверное, поэтому не пропускаю момент, когда в аудиторию входит Гешенька.

При виде Гороховой рядом с его местом рожу Говннадия искривляет какая-то непонятная мне мина.

А потом начинается настоящий цирк.

Он подходит и, не заходя за парту, останавливается ровно напротив Лизы.

— Горохова! — говорит громко и отчётливо, стаскивая с шеи свой полосатый шарф.

Потц жаждет держать речь. Ну-ну, послушаем.

— Если я принял твоё приглашение на танец, это ещё не значит, что между нами что-то есть. Не надо за мной бегать. Вот при всех ребятах тебе говорю, что ни каких таких чувств к тебе не испытываю. — Обводит рукой с шарфом застывшую, окаменевшую толпу.

Слышали? Вот такой он и есть. Гондурас, блять! И как эта глупая этого не видит? Он же гондон до уздечки внутреннего уха.

А теперь представьте, что начинаю чувствовать от всего этого дерьма я. Представили? А теперь умножьте это на десять и возведите в двадцать девятую степень.

От лавки меня отрывает какая-то совершенно новая, неведомая до этого сила. Хотя, нет вру. Что-то знакомое в ней всё-таки есть. Кажется, это она тогда вертела моей башкой.

В кромешной, гробовой тишине прохожу между рядами и направляюсь прямо на Криницына. Ещё чуть-чуть и снесу его, как асфальтовый каток, пущенный под горку. Бросаю на него взгляд, и нутро нехило омывает кайфом от страха гомерических масштабов, промелькнувшего в глазах пидорка.

То-то же. Бойся, сука.

Но не сейчас. Перед самым его вонючим, отстойным рылом чуть сворачиваю в сторону и нехило толкаю плечом в плечо.

— Выйдем. — Бросаю через это же плечо и иду дальше к двери.