Громовой Кулак (СИ)

Обе они, впрочем, в то утро не выглядели ни надменными, ни неукротимыми. Ясаман рыдала, хватаясь за смуглые руки в острых рубиновых перстнях, и раз за разом клялась в любви, будто позабыв, с каким трепетом всегда относилась к своей красоте, не позволяя ни одному мужчине увидеть ее даже заспанной и непричесанной. Амарет сменила летящие газовые ткани на грубый лен и вареную кожу, не убирала руки с рукояти изогнутого хопеша на поясе, и ее смуглое до черноты лицо посерело, будто присыпанное густым слоем пепла. Амарет не плакала, но тоже схватилась за руку господина и прижалась к ней губами в отчаянном порыве. И сказала дрогнувшим голосом:

― Я отдала тебе двадцать лет своей жизни. Не заставляй меня доживать оставшиеся годы в одиночестве.

Ласаралин не ревновала. Даже к тому, как они обе целовали его на глазах у всего дворца. Эти женщины спасали ее детей. И пусть когда-то она позволяла себе высокомерные мысли о том, что наложницы мужа боролись лишь за его власть, а не любовь, но… с тех пор она поумнела. Пусть и слишком поздно.

― Госпожа, ― впервые сказала Ясаман, женщина на целых одиннадцать лет старше нее, смаргивая слезы с иссиня-темных ресниц, и Ласаралин впервые протянула к ней руки, коснувшись губами мокрой соленой щеки.

― Для меня честь называть вас женой моего господина, ― добавила Амарет, пустынная волчица, ростом не уступавшая многим мужчинам, и склонила голову, чтобы Ласаралин не пришлось тянуться к ее лицу.

― Я жалею, что мы так и не узнали друг друга, возлюбленные моего господина.

Что она была слишком молода, наивна и попросту глупа, чтобы суметь преодолеть пропасть между нею и этими женщинами.

― Лишь об одном прошу. Сберегите моих детей.

Ясаман разрыдалась с новой силой, уткнувшись лицом в темный кафтан тисрока, а Амарет ответила сухим кивком-поклоном. Жестом, каким один воин отдавал честь другому.

Ласаралин крепилась до последнего. Поцеловала каждого из детей, поправила яркую ленту в черных, как смоль, волосах дочери и позволила себе разрыдаться, лишь когда паланкин с задернутыми шторами исчез за воротами дворца. Тоже уткнулась лицом в мокрый от слез Ясаман кафтан и долго боролась с рыданиями, не думая, что о ней подумают притихшие слуги. Потом спросила, наконец сумев хоть немного отдышаться.

― Что теперь будет, любовь моя?

― Будем ждать, ― ответил Рабадаш глухим голосом, всё еще глядя сквозь кованые створки закрывшихся ворот. ― Мы сделали всё, что могли.

Ласаралин и ждала. Отдавала привычные приказы слугами, надевала лучшие платья и драгоценности, пыталась ― изо всех сил пыталась ― поддерживать во дворце столь же привычную для них всех жизнь, но сама видела, что это безнадежно. Люди бежали из Ташбаана целыми семьями, и дело было совсем не в страхе перед наводнением. Лица приходящих на ужин визирей мрачнели всё сильнее с каждым днем, отчеты становились всё короче и суше, и снег в западных горах таял всё сильнее.

На рассвете шестого дня красноватые лужи смешанной с глиной воды уже разливались у входа в западное крыло. На закате во дворец примчался, словно мальчишка, не разбирая дороги, тархан Камран, сорвал тюрбан с седеющей головы и рухнул на колени перед тисроком.

― Простите, мой господин! Простите своих нечестивых слуг, что не способны даже…

― Говорите, ― перебил муж ровным голосом и сжал в ответ стиснувшие его руку пальцы Ласаралин. Кадер вышел из берегов два дня назад. Должно быть… началось.

― Поля в сатрапии Азамат затоплены уже на полмили по обе стороны от реки, и… Тархан Ильмар идет на Ташбаан. С ним уже три тысячи человек и… боюсь, что с каждым часом их становится всё больше.

― Помнится мне, ― ответил Рабадаш, не меняя интонации, ― не тархан Ильмар правит Азаматом.

― Да, мой господин. Под его рукой нет даже пары городов. Лишь один захудалый дворец, что посрамит и обыкновенная рыбацкая хижина. Это бунт.

Рабадаш кивнул ― словно ждал этих слов не первый день, ― высвободил руку из пальцев Ласаралин и велел:

― Коня.

― Ты же, ― опешила Ласаралин, ― не поедешь им навстречу?

― Для этого еще слишком рано, ― хмыкнул муж. ― Даже если они идут уже два дня, им всё равно придется пройти еще добрых полсотни миль. Встаньте, мудрейший. Не тратьте на поклоны время, за которое можно наточить клинок.

― Не меньше шестидесяти миль, ― ответил тархан Камран, поднимаясь на ноги. ― И я клянусь Ташем и Азаротом, что пусть я никогда не был достойным воином, но я буду сражаться за Ташбаан до последнего вздоха.

― Ташбаан ― это лишь земля и камень, ― качнул головой Рабадаш, и Ласаралин не сумела сдержать потрясенного вздоха. Сказать такое о городе богов, о городе Таша, давшего жизнь династии калорменских тисроков, не угасавшей уже восемь столетий… ― Мне нет дела до того, что можно отстроить вновь. Но тархина Ласаралин, как преданнейшая из жен, отказывается покидать меня даже перед лицом верной смерти. Я хочу, чтобы все, кто останется со мной, защищали до последнего вздоха ее.