Громовой Кулак (СИ)

Лязг металла начал доноситься еще до того, как скальный коридор вильнул влево и впереди забрезжил розоватый солнечный свет. Коридор плавно поднимался вверх, заканчиваясь полудюжиной аккуратно вырубленных в сером камне ступеней, и в открывшемся взгляду проходе виднелась узкая, со всех сторон окруженная отвесными скалами долина. Почти ущелье с низкими, будто стелющимися по камням кустарниками и негромко журчащим ручьем на дне. Закатные лучи разбивались о горные пики, окрашивая виднеющееся в вышине небо в яркие переливы цвета — розового на западе, фиолетового в зените и индиго на востоке, — но в долину уже спускался синеватый сумрак, в котором звенели мечами две фехтующие тени. Авелен остановилась, едва выскользнув из подгорного хода, и поставила у ног тяжелую лампу-фонарь с огарком свечи, не решаясь ни подойти ближе, ни хотя бы окликнуть.

Оруженосец двигался медленнее, блокируя выпады противника, лишь когда острие клинка уже свистело у самого его лица, и отступал по дуге, не давая прижать себя к отвесной скале. И в каждом его движении чувствовалась какая-то… неуверенность, что ли? Не то, чтобы Авелен много смыслила в искусстве фехтования — тем более, арченландского, «заточенного», как выражалась порой мать, на бои на узких горных тропах и краях отвесных обрывов, — но мальчик будто впервые взялся за настоящий меч, а не служил у лорда Даррина уже… сколько? Пару лет?

И на фоне Корина он выглядел каким-то совсем хрупким, если не сказать… тщедушным. Корина условности, как всегда, не трогали. Он сбросил и кожаную куртку с нашитыми изнутри кольчужными звеньями, и верхнюю рубаху из темно-зеленой шерсти, закатал рукава камизы до самых локтей и самозабвенно гонял оруженосца по их импровизированному ристалищу. Авелен бы себе все ноги на этих камнях переломала, а он их будто и не замечал. Поворот, свист длинного клинка в прохладном воздухе, высекающий искры лязг столкнувшегося металла. Тонкая хлопковая камиза натянулась у него на руках и груди, обрисовав каждое движение мускулов, на предплечьях отчетливо проступили синеватые вены, взметнулись от движения головы небрежные кольца белокурых волос… И вдруг подумалось… что он, верно, очень нравится женщинам.

Признаться… раньше Авелен этого в голову не приходило. Она понимала, что принцы женским вниманием уж точно не обделены, но как-то не думала, что Корину этого внимания должно бы доставаться даже больше, чем любому иному сыну или брату короля. Просто… для нее он и так был самым лучшим. С самого начала. Сколько ей тогда было? Лет шесть? Когда он еще служил пажом у ее отца и с непривычки называл ее саму лишь «Ваше Высочество». Так… официально. Уже тогда это звучало из его уст довольно забавно. Корин никогда не умел быть официальным. Так, как это было положено принцу и тогда еще наследнику престола. Он и теперь произносил титул лорда Даррина с какой-то ему одному понятной иронией. Будто… держал дистанцию лишь для виду. На деле же титулы его никогда не волновали. Быть может… в этом и была причина? Во что еще она могла влюбиться, когда они оба были совсем детьми и тетя Сьюзен называла его лишь «дурно воспитанным мальчишкой»? Любопытно… что бы она сказала теперь. Когда мальчишка вырос в широкоплечего мужчину в дюжине шрамов. Она видела эти шрамы — на спине, руках, животе, — в ту ночь, когда они едва не потеряли весь отряд, и думала лишь о том, что хотела поцеловать каждый из них. Просто… ей нужно было думать хоть о чем-то, кроме крови и изуродованных тел, чтобы не сойти с ума. А когда рядом был Корин, ее мысли рано или поздно принимали единственный возможный в его присутствии ход. Особенно когда Корин вдруг оказался в таком виде, что…

Авелен никогда не задумывалась о том, был ли он красивым. По тем канонам, что называли красивой тетю Сьюзен или смутно помнимого Авелен калорменского тисрока. Ее попросту не интересовало, подходил ли под эти выдуманные неизвестно кем стандарты Корин. Всё, о чем она думала, так это о том, что ей… просто нравилось быть рядом с ним. Слушать его голос. Смеяться над его ехидными колкостями. Когда ей еще было позволено смеяться в голос, а не прятать улыбку в уголках губ, как и положено принцессе.

И ей нравилось… даже просто смотреть на него. Нравилось, что он выше нее. Даже сейчас, когда она уже не была двенадцатилетней девочкой. Нравилось его лицо. Скуластое, с широкой угловатой челюстью — наверное, именно это и называлось «волевым подбородком», — это лицо могло бы показаться равнодушным и даже жестким, если бы не его глаза. Голубые, словно иней в синем предрассветном сумраке. Глаза, которые смеялись, даже когда его лицо принимало серьезное выражение. Быть может, прежде всего она влюбилась в его глаза? Или в то, как небрежно падали ему на шею кольца белокурых волос? И на лицо, щекоча кончик длинного носа, отчего рука сама тянулась убрать эти непослушные пряди ему за ухо.

И попытки разобрать любовь на части неизменно терпели поражение перед тем, что ей нравилось в нем буквально всё. И глаза, и улыбка, и плечи, которые теперь, кажется, и руками не обхватишь, и…