Громовой Кулак (СИ)

Она уже не сидела на холстине, а стояла, прижимая концы совсем сползшей с волос шали к груди, и смотрела так, словно увидела самого Таша. Она… назвала его по имени, хотя не могла не знать: на людях наложницы неизменно почтительны и обращаются к возлюбленному лишь со словами «Мой господин». Говорят негромко и певуче, а вовсе не кричат во весь голос, заставляя дюжины мужчин обернуться и начать искать глазами того, кого она звала именем тисрока. «Рабадаш» — имя не столь уж редкое, но из уст его любимой наложницы…

— Рабадаш, — повторила она — почти выдохнула, так, что Шараф уже едва расслышал, но разглядел счастливую улыбку и слезы в ее синих глазах, — и бросилась вперед, уронив на землю свою шаль. Брат бросил поводья, спрыгнул с седла, словно мальчишка вдвое моложе, и… нет, слава Ташу, не побежал на глазах у такой толпы и собственной свиты, но уже через три размашистых шагах схватил задыхающуюся женщину в объятия и прижал к себе.

— Что ты здесь делаешь, безумная?!

— Я… искала твоего брата. Когда… пришла весть о бунте и Сармад бросился на север… Мы столкнулись с ним на тракте, и я… О, как же ты… — почти захлебывалась слезами Ясаман, то пряча лицо у него на груди, то вновь тянясь к нему с отчаянными поцелуями.

И в самом деле, как он…?

— Ты бросила Амарет одну?! — спросил брат, но, судя по голосу, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Бессердечная! И не говори мне, что ты скакала верхом! Или я сдеру шкуру с того, кто позволил тебе оседлать коня!

— А как бы иначе я добралась до твоего брата столь быстро?! — тоже засмеялась Ясаман, будто совсем не боялась, что он рассвирепеет в ответ на такое признание. — Любовь моя, как же… Как… Я думала, что проклятье…

— Забудь о проклятье, — отрезал Рабадаш и совершенно по-разбойничьи свистнул, обернувшись… Нет, не к Шарафу. К своему коню. Тот фыркнул, раздув крупные черные ноздри, и покорно потрусил к хозяину. Ясаман взвизгнула, словно девчонка, когда вскочивший в седло тисрок дернул ее следом, усадив перед собой, и откинулась ему на грудь, стиснув пальцами обхватившую ее поперек талии руку.

Шараф отстраненно подумал, что эту хватку не разжал бы и сам Таш.

***

Братец явился в предоставленные тисроку покои с таким опозданием, словно бежал с другого конца сатрапии. Остановился у самых дверей, плотно закрыв их за собой, отвесил поклон и замер, ожидая позволения пройти и сесть на заваленную подушками софу.

— Я посылал за тобой четверть часа назад, — ответил Рабадаш и отвернулся от него, возвращаясь к прерванному занятию. Безнадежной попытке отмыть хотя бы руки в наполнившей серебряный таз мыльной воде. Ясаман пользовалась притираниями с сильным сладким запахом — сандал, амбра, лилия и еще что-то столь же тяжелое, мгновенно въедавшееся в кожу — и не делала даже шагу за порог дворца, не убедившись, что не забыла прихватить хотя бы один любимый флакон. И сама, кажется, уже не помнила, что виной таким привычкам и предпочтениям была ревность Измиры, мгновенно чуявшей на возлюбленном господине запах другой женщины. В те годы его даже забавлял взбешенный вид тогдашней любимой наложницы и довольный — нынешней. Пусть и рожденная на Теревинфии, в гаремных войнах Ясаман чувствовала себя, как рыба в воде.

— Я… отдыхал, — ответил тем временем братец, переминаясь с ноги на ногу и терзая в пальцах снятый тюрбан. Отчего искренне хотелось отвесить ему оплеуху со словами «Ты принц или слуга?!». Не стоило хвалить его за столь вовремя проявленную верность. Пусть и вся похвала заключалась в одном лишь взгляде.

Погорячились вы, господин и повелитель. Этого глупца еще учить и учить. И в первую очередь делать, а не только говорить.

— Отдыхал? В обществе Сармада? Я понимаю, что тарханам старшего возраста с тобой говорить не о чем, но искать дружбы десятилетнего ребенка…

Отдыхал он, как же. Пытался выведать у племянника, что к чему. Но Сармаду было велено отвечать на все вопросы молчанием, напустив на себя многозначительный вид. И, судя по всему, он не подвел.

Шараф в ответ стиснул зубы и оскорбленно сверкнул глазами исподлобья.

— Тебе было приказано поднять людей, — продолжил Рабадаш, бросая свое бесполезное занятие и вытирая руки хлопковым полотенцем. — А ты прохлаждаешься целыми днями на одном месте и лакаешь вино, даже когда вода уже заливается тебе в сапоги.

Нет, справедливости ради, у Шарафа не было и тени надежды избежать подобного… выговора. Вздумай он нарушить приказ, как умоляла его об этом Ясаман, и мог бы услышать еще более нелицеприятные замечания в свой адрес. Просто потому, что великому тисроку очень хотелось выплеснуть на кого-нибудь накопившееся за последние дни раздражение. В одном тархина Аравис всё же была права. Когда назвала его тираном и самодуром. Другое дело… что Шараф и приказы-то выполнял не слишком охотно.

— Я прибыл к тархану Махавиру лишь вчера утром…