Громовой Кулак (СИ)

— Но мне приказано… — только и смог сказать Шараф, не понимая, что вообще можно было ответить на это явление. Женщины Рабадаша всегда были властными, как мужчины, и попросту упрямыми, как ослицы, но Ясаман, без сомнения, выделялась своим вздорным нравом даже среди них.

Бесстыжая! Верхом! В мужском седле! Без сопровождения! Да еще и является пред очи принца, не сменив запыленных одежд. Если и придававших ей сходство с мужчиной, то весьма смутное. Да она не вздорна, она попросту безумна. Чудо, что она вообще добралась до него живой и невредимой, не попав в руки каких-нибудь проходимцев.

— В пекло приказы! — взвыла Ясаман, и ее длинные белые пальцы с выкрашенными хной ногтями согнулись, словно когти хищной птицы. — Да обрушит Азарот на твою голову свой огненный серп, нечестивец, если ты посмеешь отречься от моего господина!

Шараф даже попятился, пока она не вонзила эти когти ему в лицо. И гневно сверкнул глазами, заметив насмешливый взгляд тархана Махавира. Мальчишка не может управиться со вздорной наложницей. Ха! Да во всем Калормене был лишь один мужчина, способный указать этим наложницам на их место!

И он остался в Ташбаане.

— Сармад собрал людей и бросился на север, едва узнав о бунте! — ярилась Ясаман, сверкая белыми зубами в оскале разошедшихся алых губ. — Мальчик, что еще не вправе поднять меча, и тот выступил на защиту Ташбаана! А ты…! Принц! — выплюнула она так, словно и в самом деле хотела украсить его лицо если не следами острых ногтей, так хотя бы плевком. Словно его титул был вовсе и не титулом, а худшим обвинением в предательстве и трусости, что только слышал мужчина с самого Сотворения мира.

— Я не вправе, — отрезал Шараф, гадая, что скажет Рабадаш, если приструнить его ведьму не словами, а хорошей пощечиной. И прибегал ли он к таким мерам сам. — Великий тисрок приказал мне спасать поля, и я буду спасать поля.

Вот и спас, ничего не скажешь. Будто прошлым вечером Ясаман прокляла его всеми силам своей варварской души, когда расхохоталась в ответ, словно безумная. И продолжала наводить ужас на всякого, кто смел взглянуть на нее. Уже не запыленными одеждами, но глазами, пылающими синим, словно ритуальные узоры на лике Азарота, пламенем. Но хоть выглядела… подобающе для наложницы первого мужчины в империи.

И, что было обиднее всего, с обязанностью «поднять людей на спасение Калормена» эта восточная ведьма справлялась даже лучше принца, рожденного от крови самого Таша неумолимого и неодолимого. Металась по колено в воде, не заботясь о своем шелковом платье — словно была женой последнего пахаря, — и кричала так, что у Шарафа звенело в ушах:

— Чего вы ждете, ленивые шакалы?! Отводите воду, пока она не добралась до порога ваших домов! Или всемогущие боги Калормена желают, чтобы за лопаты взялись женщины?! Так мы возьмемся! Я буду первой среди них, раз мужчины сатрапии Азамат ныне годятся лишь на то, чтобы пить вино, пока их земля гибнет из-за безумства стихии! Я, Ясаман, любимая наложница тисрока Рабадаша, да продлят боги его жизнь и правление до скончания времен!

Шараф недовольно скривился, но кувшин с вином отставил. Вскочил в седло приведенного ему коня и поехал вдоль разлива, сверкая золотым шитьем на кафтане и рубином на шелковом тюрбане. Вперед-назад, вперед-назад, выкрикивая что-то одобрительное равнодушным к нему людям… Словно сбившийся с пути посыльный, пытающийся вновь отыскать тропу в безлунной ночи. Сегодня одна река, через три дня другая. Дабы люди — простые пахари и землекопы — видели, что даже принц покинул город богов, когда…

Неужто кто-то из тарханов и в самом деле поднял людей на бунт? Неужто… они идут на Ташбаан, чтобы… И на что только надеются эти безумцы? Умрет Рабадаш — его место займет Шараф, следующий в линии наследования. Единственный из его братьев, кто остался жив после устроенной тарханом Ахоштой резни. Единственный, кто мог поднять клинок на защиту Калормена, ведь его племянники еще слишком молоды. Даже… Сармад, если он и в самом деле был сыном Рабадаша. Шараф предпочитал не задавать подобных вопросов. Не хотел верить. А сходство — то удивительное, почти пугающее сходство с тисроком и Сармада, и покойного Ильсомбраза — легко объяснялось тем, что они были сыновьями его сестры. Отчего бы им не быть похожими на дядю сильнее, чем на законного отца? Кровь Птицеликого бога не вода.

К полудню солнце уже не припекало, а откровенно жгло. Рабадашева фурия осела на брошенную прямо на землю холстину — в намокшем до самых бедер и липнущем к ногам платье, со сползшей с волос шелковой шалью, уже не прятавшей ее белое лицо от палящих солнечных лучей — и смотрела безразличным взглядом сквозь роющих новые каналы людей. Удивительно, как она вообще сумела отыскать Шарафа среди дюжин трактов и полузатопленных полей. Перед Сармадом он не отчитывался.

— До чего… отважная женщина, — хмыкнул в седые усы тархан Махавир, тоже глядя на застывшую, словно мраморная статуя, наложницу. — Какой мужчина не был бы счастлив назвать ее своей?