Гроза

Телевизора в комнате не было, зато он до трех утра грохотал за стенкой, транслируя сериалы по второму каналу и бесконечные новости, вселяя отвращение в тщетно пытавшегося заснуть следователя. Просьбы и увещевания на старуху Маргариту Игоревну не действовали, вдобавок, она была еще и туга на ухо. При встречах начинала воспевать оды своему сыну Ивану, пропавшему где-то на заработках в Челябинске и звонившему примерно раза два в месяц. Ничего, кроме этих звонков заброшенную бабушку не интересовало, она буквально жила ими. Тошнотворно было видеть, как она плачет, скорчившись у окна, с ума сходя от скуки в своей квартире, окруженная фотографиями давно умерших родственников и подруг. Она и квартиранта себе взяла, чтобы было с кем поговорить, но и здесь здорово промахнулась. Соколовский дома практически не бывал, приходил часам к трем ночи с вызовов, и, не раздеваясь, падал на свою тахту, начисто игнорируя утренние ворчания старухи по поводу поздних возвращений. Помня о своих птичьих правах здесь, он, как мог, старался сдерживаться и хотя бы не грубить ей, но раздражала его старуха все больше. За последний месяц она сильно сдала, и он часто задумывался, что скоро придется сниматься с насиженного места и снова мыкаться по временным углам. Родственников у него не было, родители давно умерли, остальных он особо не знал.

Жизнь проходила в ноутбуке, заменившем ему друзей и собеседников. В редкие выходные он вытягивался на тахте, закутавшись в одеяло, как улитка-переросток, и смотрел тупые ужастики, воткнув в уши наушники. Ни эмоций, ни особых чувств он при этом не испытывал. Звучит банально, но когда практически ежедневно сталкиваешься со смертью, монстры на экране вызывают только зевоту. То, что в реальности гораздо прозаичнее и страшнее, чем самый кровавый и глубокий триллер. Иногда в такие моменты ему было стыдно за себя, работа выматывала настолько, что он мало отличался от вьючного животного.

И думал, как животное, только о еде и сне. В университетские годы, помнится, он отлично играл на гитаре, даже пытался сочинять музыку. Теперь это только травило самолюбие, гитара валялась в шкафу в пропыленном насквозь футляре, он не смог бы взять и пару аккордов, пальцы огрубели и утратили пластичность. Тогда в нем просыпалась жгучая зависть, например, к Эдику Бернсу, который по обыкновению, в конце месяца уходил в запой, ненадолго забывая об опостылевшей работе.

–Еще бы в аварию попасть,– мечтал иногда Эдик в перерывах между опросами потока алкашей, наводнявших отдел,– не сильную, но чтобы в больницу месяца на полтора. Лежишь себе, мух ловишь, сок попиваешь, под кроватью пиво заныкано, блаженство!

–Бернс, ты больной! – обычно отмахивался Соколовский, втайне обдумывая подобную ситуацию.

Утром понедельника Бернс возвращался в мир живых и до полудня сидел, не шевелясь, приложив ко лбу кувшин с водой, и упиваясь отвращением к себе. От похмелья спасала выкуренная за раз пачка сигарет, для Эдика это был любимый наркотик. Соколовский и сам курил практически постоянно, в день по три пачки, чисто на автомате. Иногда это помогало отвлечься от работы, от очередной испитой физиономии напротив тебя или от очередного трупа. Сейчас, весной, начинается какое-то обострение, смерти идут как эпидемия. Пока еще наплыва основной волны нет, нашествие мертвецов начинается где-то в апреле. Хоть по часам проверяй.

Можно отслеживать стадии своей деградации и превращения в циничную машину. Это бесило, но выхода Соколовский не видел. Потому, наверно, и рвал себе побольше дел, чтобы хоть попытаться не до конца очерстветь.

Свою работу он не переносил. Странно, ведь раньше стремился сюда, готов был по головам идти, лишь бы попасть в отдел. Сказывалась романтика профессии. Приобретя твердый взгляд на вещи он заметно охладел к любимому раньше делу, выполняя свои обязанности как машина. И противоречил сам себе, вспоминая сегодняшнюю стычку с начальником. Нельзя впадать в крайности, принимать все к себе и превращаться в циника, ковыряющегося в распоротых мозгах вроде судмедэксперта Семко, нужно балансировать на середине, но как трудно это сделать!