Гроза на Шпрее

— Тогда не смею больше вас обременять. Очень благодарен за внимание и время, которое вы мне уделили.

— Всего лучшего! О результатах розыска Рейманов и Эльзы Лемберг мы вам сообщим.

Григорий проехал несколько кварталов, и ему пришлось остановить «опель». Из школы, мимо которой проходила дорога, высыпали ученики младших классов и, словно разноцветные горошинки, раскатились по тротуарам и мостовой. Как все дети во всем мире, они размахивали портфельчиками и повешенными прямо на руки ранцами, используя их как оружие в бою и как своеобразные щиты; фиолетовыми от чернил пальцами размазывали по щекам быстро просыхающие слезы — следствие выговора или плохой отметки. Собирались кучками, обменивались «фантиками» и другими своими богатствами, спрятанными в карманах, сбивая носки ботинок, играли в футбол камнями и всем, что попадалось под ноги, хохотали, ссорились, переговаривались.

Время быстро отодвинулось назад, и Григорий оказался возле своей школы, в такой же шумной толпе одноклассников. Он носил книжки в подаренном кем-то планшете и страшно этим гордился, хотя часть книжек приходилось засовывать под пояс, потому что в планшет они не умещались. Где они теперь, эти мальчики и девочки, которые вместе с ним впервые сели за парту? Если бы их седенькая учительница Наталья Константиновна раскрыла журнал первого класса «А» и сделала перекличку теперь, мало кто поднялся бы с парты, произнося слово: «Есть!»

Эти немецкие дети тоже соприкоснулись с войной, пережили голод и холод, ужас бомбежек. Но они были слишком малы и вряд ли что-либо помнят. Их смело можно назвать детьми послевоенного поколения. Это им утрамбовывать проложенную нами дорогу… А, может, прав Матини, который утверждал, что жало войны, раз впившись в живое тело даже младенца, навсегда оставляет на себе отравленный след? Как врач, он утверждает, что поколение, зачатое и выношенное во время лихолетья, не может быть здоровым ни физически, ни психически. Где-то в глубинах подсознания ребенка навсегда сохраняются пролитые матерями слезы отчаяния, их непреодолимый страх перед жизнью, ее жесткостью и неустроенностью. А рано или поздно это дает себя знать, рождая у мальчика или девочки, юноши или девушки чувство собственной неполноценности. Григорий тогда горячо спорил с Матини, доказывал, что ни организм человека, ни его психику нельзя рассматривать изолированно от общества. В здоровой среде, при деятельном вмешательстве в процесс формирования ребенка такого быть не может. Не должно быть. Нет, милый Матини, ты ошибаешься! Если мы с тобой хорошенько позаботимся об этом, если сумеем обеспечить им нормальную жизнь, то вот эти дети будут и строить, и смело нырять в глубины еще неведомого, и рожать таких же здоровых детей, как они сами Взгляни хотя бы на этих двоих. Видишь, как серьезно они выруливают своими портфелями, представляя себя за рулем какой-то машины? Взгляд их сосредоточен, белесые бровки нахмурены, губы упрямо сжаты. Они так увлечены игрой, так вошли в роль, что действительно чувствуют себя путешественниками, открывателями далеких неведомых земель. Они достигнут их, будь уверен, друг! Вот только бы мы с тобой не подвели…

Веселая толпа у школы схлынула. Григорий нажал на стартер, легонько повернул руль. Он подъехал к почте, отсчитал третий переулок справа. Вот и автомеханическая мастерская.

Звонок над входной дверью мелодично звякнул, высокий осанистый человек, очищавший какую-то заржавевшую деталь наждаком, поднял голову. С круглого лица, оканчивающегося двойным подбородком, на Григория взглянули тоже круглые, с добродушной лукавинкой глаза.

«Кажется, я не ошибся? Нет, не ошибся: почта, третий поворот направо, все как говорил Больман…»

— Герр Мейер? Герр Франц Мейер?

— К вашим услугам.

— На выезде из Бланкенбурга у меня что-то случилось с зажиганием. Я хотел повернуть обратно, но встречный шофер посоветовал обратиться к вам, — Григорий, ожидая, замолчал.

— Такой бравый парнишечка с русым чубом из-под синего берета, — внимательно всматриваясь в Григория, ответил Мейер.

— Вот именно… Веселый парнишечка, жаль, не хватает переднего зуба.

— Он нарочно вырвал его, чтобы вставить золотой, — улыбка снова появилась на губах Мейера, но в глазах был холодный вопрос.

Григорий медленно вынул серебряный портсигар с затейливой золотой монограммой.

— Хорошая штучка!

— Вот только застежка портит весь вид.

— А какой камень в ней был?

— Изумруд.

— О, цвет надежды! Точно такой есть у меня. Примерить?

— Обязательно.

Мейер быстро вытащил из жилетного кармана коробочку от патефонных иголок и вставил зеленый камушек в оправу застежки.

— Слушаю вас, герр…?

— Фред Шульц. Отныне я буду поддерживать с вами связь.

В глазах Мейера метнулся страх.

— Что-то случилось с Больманом?

Григорий недовольно поморщился:

— Выйдите и поднимите капот машины! Потом поговорим.

Мейер быстро вышел. Григорий сел и закурил. Вот оно — логово, где засел коварный хищник. Ишь какой смирной овечкой прикидывается. Только недолго тебе тут сидеть. Твой день «X» настанет раньше, чем твои хозяева планируют его для других.