Гроза над крышами

И все же Тарик яростно надеялся, что вскоре поступит в Юнга-ри: ни за что ему не хотелось провести оставшуюся жизнь, торгуя в лавке мясом, колбасами и копченостями. Почтенное занятие, доходное, но убить на него всю жизнь... Давно уже против этого душа протестовала. Как протестовала она, скорее всего, и у старшего брата, правда ушедшего не в море, а в солдаты. Маманя, конечно, закручинится и будет отговаривать, если ему все же удастся выправить «открытый лист» (такое от родителей не скроешь), но ей можно будет напомнить, что ремесло морского Матроса, ежели вдумчиво рассудить, в сто раз безопаснее ремесла солдата. Вполне даже вероятно, папаня будет на его стороне...

Обычно Тарик наливал вторую чашку компота, но сегодня, как бывало не впервые, не стал. Принялся проворно вычерпывать ложкой ягоды, выкладывая косточки на блюдце. Второпях он парочку проглотил, но это ничего — только в малышовые годы он верил мамане, что из проглоченной косточки вырастет в брюхе деревце, отчего помрешь. Давно обнаружилось, что это очередная родительская пугалочка...

Для поспешности таковой были нешуточные причины, понятные всякому его годовичку, что придавало некоторую горделивость: он достаточно взрослый, чтобы понимать такие вещи и не мешаться под ногами...

Взгляды папани и мамани все чаще сплетались, и надолго, у папани они стали жаркими, в голых книжках именуемыми «раздевающими», а маманя в мнимом смущении опускала глаза, но не одергивала подзадравшуюся юбку, изрядно открывавшую стройные ноги. Ох не случайно она сегодня надела тесноватую сорочку, самую тонкую домашнюю — Тарик считал себя достаточно взрослым, чтобы изучить иные женские ухватки...

Пару годочков назад он так и торчал бы на кухне, одним своим присутствием мешая родителям, но теперь-то прекрасно знал, что к чему, и его родители не в таких уж пожилых годочках, а значит, вовсю занимаются этим самым. И давно уже не удивлялся, почему в банный день маманя перестала с ним мыться, зато в баньку непременно ходит вместе с папаней, а иногда туда и корчагу пива прихватывают...

Конечно, самую чуточку до сих пор удивлялся легонько: мамане шесть раз по шесть, а папаня на два годочка старше, и женаты уж двадцать лет, неужели не наскучили друг другу? Судя по этаким взглядам, не заела их скука...

Покончив с последней вишней, он встал и, как полагалось, степенно сказал:

— Благодарю за пропитание, маманя. Посуду за собой вымыть?

Обычно маманя только радовалась, когда он избавлял ее от доли кухонных забот, но сейчас, как он и думал, ответила с некоторым облегчением:

— Не надо, я сама вымою, мало сегодня посуды...

— Спокойной вам ночи и благолепных снов, — сказал Тарик.

— И тебе того же, — отозвались папаня с маманей определенно рассеянно, не глядя на него.

Поплотнее прикрыв кухонную дверь, сделав три шага и войдя в свою комнату, Тарик поневоле ухмылялся. Хорошо предвидел дальнейшее: сейчас папаня споет парочку других песенок, какие при детях не поют, не то чтобы совсем непристойных, но озорных, насчет иного тесного общения меж мужчиной и женщиной, потом подсядет к мамане, положит ей руку на колено, а другой руке тоже найдется занятие. Именно такую картину он застал, еще будучи не самым старшим Недорослем, в такой же не праздничный, но и не обычный ужин, заглянув в приотворенную дверь кухни. (Тогда по глупости годочков он подумал, что это папаня маманю так наказывает, а потому убрался на цыпочках, чтобы и ему под горячую руку не перепало.) А потом они уйдут в спальню, и посуда до завтра останется невымытой.

Что же, решиться наконец? Не первый раз подступало искушение, и снова возникала убаюкивающая совесть мысль: пакостно подглядывать за родителями в щелочку меж занавесками или в приоткрытую дверь, а этак вот — словно бы совсем другое.

О таком ни в одной негласке ничего не сказано, так что совесть может дрыхнуть, и уж это никак не мозгоблудство...

Почти решился, но все же медлил. Солнце давно село, и в комнате было темновато, но он не стал пока что возиться с лампой — она ему не скоро понадобится, а чтобы рассматривать кинжал, света достаточно...

Открыв шкафчик, он глубоко запустил руку в самое нижнее отделение, вытащил лежавший у самой стенки тяжелый сверток и, присев на застеленную постель, развернул холстину. В который раз это видел — и всегда ощущал нешуточное восхищение...

На коленях у него лежал кинжал длиной чуть ли не в пол-локтя, в черных ножнах из великолепной гуфти, ничуть не потертой, с золоченым затейливым наконечником, такими же двумя полосами посередине и еще одной, широкой, под эфесом, украшенной на внешней стороне шлифованным железным камнем — натуральным драгоценным самоцветом, а не стеклянной фальшивкой. Рукоять ухватистая, с выгнутым чуточку вниз перекрестьем, позолоченная, покрытая сложными узорами, украшена таким же самоцветом, но гораздо больше.

Тарик осторожно вытянул из ножен кинжал. Двустороннее лезвие бритвенной остроты, по нему мелкие причудливые разводы (знаменитая талуарская сталь, ага), а от рукояти до жала — глубокая серебряная чеканка, сплетавшаяся в затейливую сеть.