Гроза над крышами

Встав с кровати, Тарик сделал несколько выпадов, рубанул пару раз. Знал, что получается неуклюже, но остановиться не мог — была в кинжале завораживающая прелесть, не позволявшая выпустить его из рук...

Кинжал втихомолку от родителей подарил старший брат, три месяца назад приезжавший на побывку по легкому ранению с короткой алуатской войны, где алуатцы в который раз получили по зубам. Достался он ему после стычки у какой-то крепости от тамошнего офицера («Он все равно не возразил, ему любое оружие было уже ни к чему», — сказал братан, улыбнувшись так, что

о

у Тарика холодок прошел по спине). На всякий случай — чародеев у этих алуатцев немерено, всякий знает, — кинжал был сбрызнут святой водой, но черной сути не оказал, так что Тарик может не беспокоиться...

Один-единственный раз он носил под блузой кинжал на старую мельницу, вызвав восхищение ватажки. Чуточку перетрусил, признаться: регламенты насчет оружия известны. Такие кинжалы дозволено носить только дворянам и Стражникам денежных домов — вроде того, в порту. Горожанам дозволено держать дома оружие не длиннее локтя, а носить разрешено только складешки самое большее в четверть локтя (так что придирания Стражников насчет «ширины ладони» — их собственный произвол, этакая негласка). По годочкам тюрьма Тарику нипочем не грозила, а вот строгая Воспиталка — запросто, и уж розги перед этим — непременно. Даже если бы ограничилось парой подзатыльников, то Хорек забрал бы притягательную вещицу себе (а он, скотина, так и поступил бы, чтобы не отдавать начальству), и кинжал безвозвратно уплыл бы из рук, что огорчительно...

С безмерным сожалением Тарик завернул кинжал в холстинку и упрятал на прежнее место — времечко поджимало, он наконец решился. Ни папаня, ни маманя никогда не стали бы шарить в его шкафчике, так что тайным владельцем прекрасного оружия быть еще долго...

В сгущавшихся сумерках принес тяжелый стул, поставил его перед стеной, отделявшей его комнату от родительской спальни, и расселся, словно в балагане (так, собственно, и было). Уже привычно поднял руки с растопыренными пальцами и сделал что-то, чему не пытался найти слов в человеческом языке. Сам он называл это «убрать стену» — за неимением лучшего, все равно никому не нужно ничего объяснять...

Как всегда, то ли почудилось, то ли нет, что по спине к затылку прошла теплая волна, словно горячей банной рукавицей погладили — сухой, без воды и мыла, — а волосы легонько взвихрил порыв неизвестно откуда взявшегося ветерка. Меж растопыренными пальцами зажглось синеватое сияние, в отличие от пламени холодное, неощутимое, не причинявшее ни малейшей боли, — и тут же пропало. Все. Теперь можно положить руки на колени и смотреть, зная, что на той стороне тебя не видят, не подозревают, что стена исчезла: она исчезла только для тебя...

Родительская спальня ярко освещена стеклянным шаром большой лампы — сразу видно, туда щедро сыпанули «огневика» так, чтобы хватило на пару часов. На широкой родительской постели сидел Матрос... нет, это, конечно, был папаня, откуда тут взяться постороннему Матросу? Просто папаня одет Матросом, собравшимся погулять на берегу: штаны с раструбами из тонкого сукна, а не парусины, тельник в разноцветных ромбах (только без названия корабля на груди), разве что босой и без носков, а ведь Матросы всегда надевают на берег синие носки, это у них выпендреж такой.

Мамани нигде не видно. Но вот распахнулась узкая дверь оде-вальни, крохотной комнатушки с единственным окошечком под потолком, и маманя появилась...

Ух ты, ну надо же! Челюсть от удивления отвисает, того и гляди на колени упадет...

Что за платьице на ней надето — из желтого тарлатана¹⁴⁶, наподобие летнего, на узеньких лямочках, с глубоченным вырезом и коротеньким подолом, едва прикрывавшим женскую тайну, тесном дальше некуда. Тарик и не подозревал, что у нее есть такое насквозь неполитесное платьице. Впрочем, он и не подозревал, что у папани есть наряд Матроса, — никогда не бывал в родительской одевальне.

Он смотрел с отстраненным любопытством изучателя¹⁴⁷, как это называется на ученом языке. Как иначе смотреть на собственную маманю, не с мужским интересом же, вот это выйдет натуральное мозгоблудство. Он и пришел сюда как изучатель, решившись увидеть, как это происходит у взрослых, и не более того... О

Тарлатан прозрачен, как жидкое стекло, все можно рассмотреть. Фигура у мамани, конечно, не девичья, но лишний раз понятно, почему на нее до сих пор заглядываются мужчины, даже тот дворянин долго не мог отлипнуть, а уж фальфабель слюнки пускал... Видно, что женская тайна аккуратно, начисто выбрита — ну ничего себе... Но красиво, чего уж там.

Распущенные волосы волной падают на плечи, а губы и глаза подмазаны, но гораздо обильнее, чем положено политесным женщинам, а вот веселые девки в рабочие вечера только так и подмазываются. Из-за этого прозрачного куцего платьица маманя как две капли воды походила на веселую девку. В таких вот платьицах они у себя в домах перед посетителями и щеголяют, заразки, рассказывал старший брат.