Грозовое лето

— Слышали? Слышали? — жадно спрашивал Нигматулла жителей поселка. — Хвастаются, что помогают хлебам башкирам, а сами же грабят, вырывают последний кусок изо рта ребенка! Да если они не могут охранять обозы, обеспечить порядок, то я сам с конвойной ротой возьмусь за это дело, выставлю стражу у складов «Башпомощи», проверю их бухгалтерию.

И действительно, в базарный день Хисматулле позвонили из ЧК, сказали, что красноармейцы конвойной роты заняли почту, склады оружия и продовольствия, дом кантревкома; на перекрестках расставлены пулеметы; распоряжается всем Нигматулла, разъезжает по улицам на высоком рыжем жеребце, сулит божьи кары коммунистам и русским, обещает сбить замки с дверей складов и выдать башкирам зерно — на семью мешок. За Нигматуллою идет толпа пьяных, орут песни, сыплют бранью, бьют стекла в окнах кантонных учреждений.

— Эй, товарищ!..

Но трубка всхлипнула, связь оборвалась, и Хисматулла понял, что конвойцы выключили телефонные аппараты.

В распоряжении Хисматуллы были чекисты и милиционеры, но не все: его не раз предупреждали, что в кантонной милиции хозяйничают валидовцы.

Добежав благополучно до дома ЧК, Хисматулла велел послать вестового на завод, в партийную ячейку, с извещением о мятеже: пусть коммунисты-рабочие хоть с охотничьими ружьями, но поскорее стягиваются на площадь, — а сам без шинели, без шлема пошел искать Нигматуллу.

Раздвигая боками коня солдат, сбежавшихся жителей, Нигматулла выехал вперед; лиловый, с багровыми прожилками глаз жеребца безучастно разглядывал Хисматуллу, жаркое дыхание жгло ему лицо.

— Нигматулла-агай, ты чего задумал? Предупреждаю о политической ответственности! — с полным самообладанием произнес Хисматулла.

— Я со своим народом вышел! — рявкнул Нигматулла. — Покорись народу! На колени, отступник!.. — Плеть в высоко поднятой его руке подпрыгивала и содрогалась. — Джигиты конвойной роты подчиняются ревкому, а не русским коммунистам!

— Вот и прикажи им возвращаться в казарму!

— Я-то прикажу, да они не послушаются, — пожаловался лицемер. — Не я, мырдам, это все затеял, джигиты сами пошли против советской власти и прихватили меня с собою.

Неожиданно из толпы послышались выстрелы, но, видно, подручные Нигматуллы хотели на первых порах попугать Хисматуллу и чекистов — пули протянули в вышине звонкие паутинки, с треском и скрежетом разбили стекла в соседних домах.

И тотчас отозвался пулемет с чердака здания ЧК, у «максима» лежал мастер пулеметной стрельбы, так и полоснул кинжальной очередью по повстанцам, но в Нигматуллу он не целился, чтоб не задеть случайной пулей своего, Хисматуллу.

Бросая убитых и раненых на площади, мятежники брызнули врассыпную. Нигматулла скакал, погоняя жеребца и шпорами, и плетью, быстро обогнал мятежников и, промчавшись по плотине пруда, скрылся в проулке.

Заводские рабочие вышли к площади с тыла, окружили конвойцев, отбирали у них винтовки, иным и накостыляли по шее, но врагов не убивали, а раненых, по распоряжению Хисматуллы, повезли в больницу — в те времена такое великодушие случалось не часто.

«И опять уцелел! — удивлялся своему везению Хисматулла. — Доколе, господи, ты будешь щадить безбожника-коммуниста?»

Он уцелел, но рана на груди открылась, нательная рубаха промокла от крови, от слабости кружилась голова, и на одной телеге с охающими и стонущими от боли мятежниками Хисматуллу повезли в поселковую больницу.

Шифровку в Стерлитамак о случившемся он все же не послал — мелочь…

15

Нигматулла прожил с неделю на заимке знакомого дегтяря, оставил там лошадь и пешком побрел в Сакмаево, чтобы проведать семью. Шел он кустами, а не тропою, вздрагивал от шороха, от свиста крыльев пролетавшей над головою птицы. «К родному дому иду как каторжник!..» — хныкал он, жалея себя, раскаиваясь, что поддался науськиванию Сафуана и развязал этот мятеж, — теперь ему ясно, что восстание надо было начинать сразу во всех кантонах, а не в одном Кэжэне…

До захода солнца он просидел в уреме на окраине аула, с завистью вдыхая запах дыма деревенских очагов, слушая крики детей, ржанье лошадей, стук колес телеги, заунывное пение муэдзина, провозглашавшего с минарета мечети вечерний намаз… Стемнело, и Нигматулла, согнувшись, шмыгнул на пустырь, туда, где когда-то была усадьба Шарифуллы, а сейчас на месте дома, сараев, конюшни чернели ямы и пригорки, густо заросшие бурьяном… Прахом пошла жизнь Шарифуллы после того, как Нигматулла за большие деньги всучил ему обрубок меди под видом золотого слитка. Семья его разбрелась, вымерла. Шарифулла рехнулся, бродил по аулу в рубище, то плакал, то приплясывал, завидев Нигматуллу, бежал за тарантасом, крича:

— Мырдам, ты меня разорил, ты моим добром разбогател!..

Этим вечером Нигматулла жалел не обездоленного им Шарифуллу, а себя, неприкаянного, одинокого.