Грозовой перевал (Wuthering Heights)

WHILE leading the way upstairs, she recommended that I should hide the candle, and not make a noise; for her master had an odd notion about the chamber she would put me in, and never let anybody lodge there willingly.	Подымаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью свечу и не шуметь, потому что у ее хозяина какая-то дикая причуда насчет комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по своей охоте.
I asked the reason.	Я спросил, почему.
She did not know, she answered: she had only lived there a year or two; and they had so many queer goings on, she could not begin to be curious.	Она ответила, что не знает: в доме она только второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с расспросами.
Too stupefied to be curious myself, I fastened my door and glanced round for the bed.	Слишком сам ошеломленный для расспросов, я запер дверь и огляделся, ища кровать.
The whole furniture consisted of a chair, a clothes-press, and a large oak case, with squares cut out near the top resembling coach windows.	Всю обстановку составляли стул, комод и большой дубовый ларь с квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца кареты.
Having approached this structure, I looked inside, and perceived it to be a singular sort of old-fashioned couch, very conveniently designed to obviate the necessity for every member of the family having a room to himself.	Подойдя к этому сооружению, я заглянул внутрь и увидел, что это особого вида старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому, чтобы устранить необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи.
In fact, it formed a little closet, and the ledge of a window, which it enclosed, served as a table.	В самом деле, оно образовывало своего рода чуланчик, а подоконник заключенного в нем большого окна мог служить столом.
I slid back the panelled sides, got in with my light, pulled them together again, and felt secure against the vigilance of Heathcliff, and every one else.	Я раздвинул обшитые панелью боковые стенки, вошел со свечой, снова задвинул их и почувствовал себя надежно укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было еще.
The ledge, where I placed my candle, had a few mildewed books piled up in one corner; and it was covered with writing scratched on the paint.	На подоконнике, где я установил свечу, лежала в одном углу стопка тронутых плесенью книг; и весь он был покрыт надписями, нацарапанными по краске.
This writing, however, was nothing but a name repeated in all kinds of characters, large and small-CATHERINE EARNSHAW, here and there varied to CATHERINE HEATHCLIFF, and then again to CATHERINE LINTON.	Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными, то мелкими буквами, сводились к повторению одного лишь имени: Кэтрин Эрншо , иногда сменявшегося на Кэтрин Хитклиф и затем на Кэтрин Линтон.
In vapid listlessness I leant my head against the window, and continued spelling over Catherine Earnshaw-Heathcliff-Linton, till my eyes closed; but they had not rested five minutes when a glare of white letters started from the dark, as vivid as spectres-the air swarmed with Catherines; and rousing myself to dispel the obtrusive name, I discovered my candle-wick reclining on one of the antique volumes, and perfuming the place with an odour of roasted calf-skin.	В вялом равнодушии я прижался лбом к окну и все перечитывал и перечитывал: Кэтрин Эрншо... Хитклиф... Линтон, - пока глаза мои не сомкнулись; но они не отдохнули и пяти минут, когда вспышкой пламени выступили из мрака белые буквы, живые как видения, - воздух кишел бесчисленными Кэтрин; и сам себя разбудив, чтоб отогнать навязчивое имя, я увидел, что огонь моей свечи лижет одну из тех старых книг и в воздухе разлился запах жженой телячьей кожи.
I snuffed it off, and, very ill at ease under the influence of cold and lingering nausea, sat up and spread open the injured tome on my knee.	Я оправил фитиль и, чувствуя себя крайне неприятно от холода и неотступной тошноты, сел в подушках и раскрыл на коленях поврежденный том.