Грубиянские годы: биография. Том I

Тут флейтист, будто одержимый изумлением, начал подпрыгивать прямо в комнате, молотить руками, как мотовило, кивать головой и выкрикивать вновь и вновь: «Благородно одетая!» Остается пожелать, чтобы читательницы если и не оправдали, то хотя бы извинили его неприличное изумление, задумавшись о щекотливых положениях, в которые он наверняка попадал во время своих дальних путешествий: ведь, как уже сообщалось, мало найдется больших городов и высших сословий, перед которыми он не выступал бы как признанный мастер игры на флейте. Если учесть все это, его поведение предстанет в более благоприятном свете.

Вальт был очень обижен таким мимическим возражением:

– Ты хотя бы говори! – сказал он. – Этим ты меня не опровергнешь.

Но Вульт возразил ему равнодушнейшим тоном:

– De gustibus поп… и так далее. Поговорим о более приятном! Не выразился ли ты прежде примерно так, что барышни Нойпетер на самом деле считают себя дурнушками и что ты проявил к ним сострадание?

– Тем лучше, – ответил Вальт, – если теперь они поверят в свою красоту. Всем девушкам я такое прощаю, потому что они видят себя только в зеркале, причем, как ты хорошо знаешь из катоптрики, видят с расстояния, увеличенного вдвое по сравнению с тем, с какого их видит посторонний; а всякая отдаленность объекта созерцания, в том числе и оптическая, делает его красивее.

– Похоже, что так, – с удивлением согласился Вульт. – Но я, забавы ради, хочу представить тебе хотя бы только этих трех женщин, поскольку мне довелось познакомиться с ними в долине судачащих розочек. Старая Энгельберта (ах нет, это имя дочери) – мать, в общем, еще более или менее ничего; ее сердце – просиженное дедовское кресло, и, к слову, от этого двустворчатого моллюска она унаследовала не только душу, но и жемчуга. Правда, окажись агент не столь состоятельным, она, в противоположность австрийским пехотинцам, которые во время войны должны изготавливать из холщовых кителей мешки для хлеба[18], вероятно, перекроила бы его хлебный мешок, чтобы справить себе яркое обмундирование. – Так вот, Энгельберта, та любит пошутить – многие называют такие шутки очернительством – как гарнизонные солдаты в плохую погоду, она постоянно предпринимает вылазки, хотя ее-то никто не осаждает, – она, как хомяк, обороняется от любого мужчины на коне, и я бы мог, как хомяка, утащить ее за собой на палке, в которую она вцепится зубами. – Рафаэла… она чувствительная, говоришь ты; «но все же не более, чем мой ноготь или моя пятка?» – спрошу я. Она хочет, конечно (и я это признаю), воспользовавшись сентиментальной леской, сплетенной из локонов и любви и привязанной к гибкому удилищу ее поэтичного цветочного стебля, вытащить из моря красивого весомого кита, иначе именуемого супругом. На ее берегу, у ее ног шлепает хвостом маленький скользкий эльзасец Флитте, который охотно обитал бы (и видел бы себя) в качестве золотой рыбки в стоящей на столе вазе – рыбки, поедающей хлебные крошки из прекраснейших рук. Другие… Но к чему продолжать? Во всем описанном тобою застолье ничто не вызывает у меня симпатии, кроме южного… вина. Грех, когда его выпивает кто-то другой, нежели остроумец. Грех против святого духа вина, когда его вынуждают проходить через грузовые желудки заурядных людей.

– О Боже, – возмутился Вальт, – как же часто ты употребляешь выражение «заурядные люди» и при этом так сердишься, будто заурядное по своей воле спустилось с некоей высоты или незаурядное – поднялось на нее; ты даже о животных и о жителях Огненной земли рассуждаешь с большей симпатией!

– Хочешь знать, почему? Меня ожесточают нынешнее время, и сама жизнь, и сатана. Вообще… но что толку от разъяснений? Завтра передай от меня графу сердечный привет. Двое из семи почтенных наследников украли у тебя, если не ошибаюсь, тридцать две грядки, что меньше противоречит моему мнению, чем твоему. Адьё! – И Вульт заторопился уходить, огорченный тем, что, несмотря на всю свою светскость и силу, добился столь малых успехов в опровержении наивных воззрений мягкосердечного брата.

Вальт нежнейшим голосом пожелал ему доброй ночи, но не обнял, а лишь посмотрел на него с любовью и грустью. Он упрекал себя за то, что своими суждениями столь мало вознаградил преданного искусству брата и что обеднил его… на сколько-то грядок. «По крайней мере, – сказал он себе, – я умолчал о направленных против него застольных поношениях[19]». Нотариус считал допустимым произносить за спиной обсуждаемого человека только хвалебные, но никак не хулительные слова.

№ 28. Морской заяц Новые обстоятельства

Наутро нотариус поспешил с письмом Вины к графу, но передать ничего не смог, потому что у крыльца стояли позолоченные экипажи и слуги, а в комнате для посетителей – их хозяева; «ну и зачем это мне?» – спросил он себя. «Я зайду снова, когда здесь никого не будет», – сказал он слуге, для которого эти слова прозвучали как декларация вора.