Грубиянские годы: биография. Том I

Вальту он представлялся то утонувшим – то отправившимся в дальнее путешествие – то сбежавшим – то счастливо переживающим редкостное приключение. Вальт пытался как-то сопоставить дважды запечатанное письмо с фактом незримости брата и извлекал из такого сопоставления некоторую надежду. Он вновь и вновь возвращался к размышлениям о том, сколь малое подтверждение находят даже лучшие наши расчеты, относящиеся к будущим выигрышам и потерям, в сокрытой от нас темной счетной палате! Какие только радостно-сверкающие картины не помещал он уже в свое отдаленное будущее: образы того, как он будет жить с братом, ежедневно обмениваясь новыми впечатлениями и идеями, и знакомствами, и как посредством немногих масонских знаков, намекающих на душевное сродство, они привлекут в свой пламенный союз графа, – а между тем, из всего этого не вышло ничего, кроме упомянутых размышлений! – Но еще в связи с Пелопонесской войной – и вообще с историей разных народов и собственной его жизни – он давно начал замечать, что в истории (почему она и ненавистна любому поэту, ищущему мотиваций и единства) происходит бесконечно мало систематичного, будь то в плане страданий или радости, и что именно потому, из-за ложно понятых предпосылок какого-нибудь темного или светлого следствия, человеку так трудно предугадать свое или чужое будущее: ведь повсюду в исторической картинной галерее мира из самых больших облаков получаются маленькие, а из мельчайших большие – вокруг величайших звезд жизни образуются темные подворья – и один только сокровенный Бог может сотворить из игры жизни и истории нечто осмысленное.

Наконец посланница из Эльтерляйна доставила Вальту нижеследующее письмецо от брата:

«Я вернусь завтра вечером, выйди мне навстречу. В данный момент твоя матушка как раз нарезает хлеб для нищенки: я ведь нахожусь в Эльтерляйне, в трактире.

С тех пор, как мы расстались, я ради заработка играл на флейте в крупных торговых селах; там, правда, растет больше травы, чем цветов, но без первого не бывает второго – я говорю о людях. Да будет тебе известно, что накануне отбытия из Хаслау я был расстроен, как эолова арфа или как колокольчик коровы с Брокена. Я и сам не знаю, почему; но думаю, что какой-то значимый друг, или даже ты, неправильно натянул мои струны – проще говоря, кто-то из вас двоих обидел меня и пробудил во мне худодума. Я хотел – хоть это расстроило бы меня куда больше, чем потеря тридцати двух струн или даже зубов, – всерьез с этим человеком поссориться; хотел метать громы и молнии, и град: говорят, это очищает кровь.

Ибо нет ничего разрушительней, нотариус, – как в супружеской жизни, так и в дружбе двух утонченных душ, – чем долгое неразрешимое пребывание на одной фальшивой ноте при продолжающейся согласованности во всем, что касается нежнейших взаимных обязательств: два таких дурака кажутся друг другу отвратительными, хоть и не отвергают друг друга; а ведь такие души, при любом значимом расхождении, должны были бы больше всего хотеть довести его до настоящей ссоры, после которой примирение произошло бы само собой. „Бурый камень “ при умеренном нагревании выделяет удушливый газ; но стоит довести его до каления, и он начнет выдыхать животворный воздух. Так и из пугача пробку не вышибешь иначе, кроме как с помощью другой пробки.

К счастью, мы с тобой умеем обходиться без ссоры, даже без сильнейшей… Но вернемся к прежнему – я будто обрел новое дыхание, как только очутился под открытым небом и получил возможность в свое удовольствие скакать на лошади, играть на флейте, писать. Очень неплохие куски и “хвостатые кометы” для нашего романа “Яичный пунш, или Сердце” я сочинил отчасти прямо в седле, отчасти – в других местах. По правде говоря, я снова начал относиться к тебе вполне хорошо; именно поэтому, полагаю, я просто не мог отказаться от поездки в Эльтерляйн, мне было необходимо туда попасть. Я думал: “Твой друг там впервые явился на свет, и его друг – тоже”… и прочее в таком духе, что человек может говорить себе, когда думает.