Грубиянские годы: биография. Том I

Там я исполнил наконец дело, которое долго откладывал на потом. Поскольку я, как я тебе говорил, неоднократно сталкивался со сбежавшим из дому молодым Харнишем, Вультом, и его флейтой, я смог передать старому шультгейсу хорошие новости и письма от его необъезженного сыночка. Я пригласил отца пожаловать ко мне в трактир. “Я такой-то и такой-то дворянин” (сказал я удивленному старику); а его сын, дескать, мой близкий друг – сейчас он, возможно, едет в почтовой карете, где его только и имеет смысл искать, помимо концертных залов, – дела у него идут не хуже, чем у меня, – отец бы даже не узнал сына, окажись тот вдруг перед ним, настолько Вульт изменился к лучшему, хотя бы в плане возмужавшего голоса, дискантовый ключ которого потерял бородку из-за того, что сам молодой человек обрел бороду, – и вот теперь он передает приветы отцу. Шультгейс ответил: мол, он безгранично рад, что такой почтенный господин, как я, хорошо отзывается о его непутевом сыне, – и почитает это за большую честь как для себя, так и для своего шалопута. Я еще кое-что добавил в оправдание этого славного отсутствующего юноши и протянул отцу, разрешив оставить у себя, небезызвестное письмо флейтиста, полученное мною из Байрейта, где тот, если оставить в стороне несколько музыкальных жалоб на уши тамошних слушателей, говорит почти исключительно о столь любимой им матушке. “Его брата, теперешнего нотариуса, я тоже хорошо знаю”, – добавил я и развернул под носом у старика беглый набросок твоих достижений и провалов. “Этот замечательный человек с помощью настроечного молотка у- (а не при-)бавил себе всего лишь тридцать две грядки; и горожане – имея в виду количество струн, с которыми ему пришлось иметь дело, – почитают это скорее за чудо, нежели за результат каких-то ошибок” – я так сказал, чтобы подготовить отца к твоему будущему отчету, оснастив самым мягким в мире сердцем. Но это сердце плохо в него вживлялось; и он не успокоился, пока не осыпал твою голову всяческими бранными словами. Сыновья ему “доставляли мало радости”, закончил он свою речь, “так что пусть дьявол, коли ему угодно, забирает себе обоих беспутников”. Тут я, употребив короткую, но емкую фразу, отослал крестьянина домой, ибо он, похоже, забыл, что его близнецы – в некоторой мере – пользуются моим уважением.

Вечером – когда я лежал на прекраснейшем пригорке в саду Заблоцкого и набрасывал для нас сатиру о знати, и при этом заглядывал заходящему солнцу в его большой ангельский глаз, взирающий на какую-нибудь жалкую деревушку с такой же добротой, что и на собственный вселенский дворец, а тем временем надо мной, на легких пурпурных облаках, проплывали кое-какие картины земной жизни, – внезапно зазвучал драгоценно вышколенный искусством певческий голос, который оторвал меня от всех сатир, грез, заходящих солнц и загнал в собственное ухо, в извивах коего, как в египетском лабиринте, покоятся погребенные боги. Дочь генерала пела; она, как это свойственно только благородным девам из рыцарских поместий – ведь крестьянки, которые могли бы ее услышать, подобны немым цветам или тихим птицам в роще, – раскрыла навстречу солнцу и одиночеству свое страдающее, переполненное звуками сердце. Она даже плакала, но едва заметно; и поскольку полагала себя в одиночестве, не отирала слез… Неужели благородный Клотар, подумал я, обрядил свою невесту в темное лишь для того, чтобы яснее обнаружилась ее тонкая талия? – Такое вряд ли возможно!