Грубиянские годы: биография. Том I

Наконец она заметила меня, но не испугалась: потому что слепой музыкант, за которого она все еще меня принимала, не разглядел бы ее заплаканных глаз и лица. Она, Незнающая, огляделась, высматривая моего провожатого и продолжая тихо напевать рвущуюся из груди песню. Встревожившись за беспомощного слепца, она медленно направилась ко мне, заведя другую, веселую песню, – намереваясь приблизиться, не прерывая пения, чтобы я не испугался, когда со мной внезапно заговорят. Когда она была уже совсем близко, посреди радостных звуков, ее глаза вдруг заволоклись слезами из сострадания – и она не сумела достаточно быстро осушить эти слезы, поскольку хотела взглянуть на меня. Поистине доброе создание, и мне даже захотелось, чтобы она не была еще чьей-то невестой или женой! Как розы, освещенные заходящим солнцем, так вдруг зарделись на детском лице все ее добрые чувства; и когда я вспоминаю эти нежные черные дуги над прекраснейшими черными глазами, я одновременно радуюсь и глазам, и бровям, и никакой иной радости мне не надобно. Не понимаю, как мужчина решается сказать красавице: “Выйди за меня замуж и живи со мной!” Ведь из-за заключенного брака, как из-за Евы, он потеряет весь райский сад со всеми вытекающими из него четырьмя реками, за исключением разве что одной райской птицы из этого сада, которая летает во сне? А вот привязать к себе посредством брачного договора красивый голос – это разумно: не говоря уже о том, что он, как певчая птица, вновь и вновь возвращается (а красота лица – нет), голос имеет перед лицом еще и то преимущество, что маячит перед тобой не целый день, а лишь изредка. Разве не сталкивался я, отнюдь не единожды, с поизносившимся супругом – пожелтевшим именно от того, от чего желтая слоновая кость становится белой (оттого, что его слишком долго прижимали к теплой груди), – чей цвет лица тотчас улучшался, когда жена начинала петь: я хочу сказать, когда итальянский ветерок из теплых, давно прошедших дней начинал сумасбродно овевать, растапливая, полярный лед его брачной жизни?..

Вина – словно устыдившись, что, находясь рядом со слепым, сама видит, – почти не обращала внимания на небесное странствие солнца. Она перестала петь, без особых околичностей представилась и спросила, кто меня сюда привел. Я не хотел смутить ее, признавшись в хорошем зрении, но все же сказал, что мое зрение значительно улучшилось, что я теперь хорошо вижу солнце и лишь по ночам различаю предметы с трудом. Чтобы дождаться прислужника моих глаз, она завела длинную хвалебную речь, адресованную моей флейте, сказав между прочим, что, даже находясь совсем близко от нее, никто не слышит дыхания играющего; и вообще превозносила музыкальные звуки, утверждая, что для жизни они – вторые небесные звезды. “Но как человеческая психика выдерживает непрерывно производимую флейтой растроганность, ведь флейта в этом смысле очень близка гармонике?” – спросила Вина. Кто так хорошо поет, как она, сказал я, прекрасно знает, что искусство учится воздерживаться от персональных эмоций. Мне следовало сказать только это, не больше; но я не умею проявлять сдержанность. “Виртуоз, – прибавил я, – должен уметь, когда поверхностно он играет на флейте, внутри себя торговать бубликами – в отличие от торговца бубликами, который будет делать поверхностно и то, и другое. Из душевных движений может возникнуть растроганность, но никак не искусство: так и из приводимого в движение молока получается масло, но только из стоячего – сыр”.

Она замолчала, смущенная этой мыслью, как если бы была тобой, – отгибала в сторону ветки терновника, чтобы не укололся я, терновый куст, – и, видимо, отчасти меня жалела (как я заключил по ее часто опускающимся векам, делавшим ее еще привлекательнее) – а почему, я и сам не знал.

Она сказала, что уходит, чтобы прислать мне из замка провожатого, и действительно направилась прочь. Тут я поднялся и сказал, что я в этом не нуждаюсь. Услышав, как я зашагал в другую сторону, Вина любезно повернула обратно и велела, чтобы я ее подождал: она, дескать, хочет проводить меня до трактира – чтобы я не споткнулся о неожиданное препятствие или краеугольный камень. Дружелюбная красавица и в самом деле так сделала и шла впереди, изгибая шею ко мне, – пока не встретила молодого крестьянина-арендатора, шествующего за плугом, которому дала монету, сопроводив свой дар просьбой, чтобы он довез слепого господина до трактира. Затем она ласково пожелала мне доброй ночи, и ее опушенные длинными ресницами веки быстро заморгали над большими глазами.