Грубиянские годы: биография. Том I

– Ты лучше дай господину лапку, бестия! – крикнул хозяин; в этот момент в горницу из спальни вышли три маленькие, не выше гномов, нарядные девочки с одинаковыми фигурками и лицами: их вела молодая и красивая, но бледная, как снег, мать. «Это тройняшки, они собрались навестить свою крестную», – объяснил трактирщик. Готвальт в дневнике клянется, что «на всем белом свете нет ничего прелестнее и трогательнее», чем такая троица крошечных хорошеньких девочек, одинаковых по росту, в фартучках и чепчиках, с круглыми личиками, – и остается сожалеть разве что об одном: что это были тройняшки, а не, скажем, пятерняшки, шестерняшки, сотняшки… Он без лишних слов поцеловал всех троих на глазах у всех посетителей и густо покраснел: ему вдруг показалось, будто он прикоснулся губами к нежному бледному лицу их матушки; но ведь очаровательные детки и вправду – прекраснейшая «лестница существ», или лестница Иакова, ведущая к их матери. К тому же для нотариусов, которые боятся, что, оказавшись перед взрослой девушкой, лишатся всякого мужества, не справятся с электризующей машиной и речевым аппаратом, такие крошечные девочки в самом деле становятся прекрасными отводными и приводными устройствами, даровыми счетчиками, помогающими согласовать свою деятельность с параметрами текущего момента; всякий человек втайне радуется и удивляется, как это он набрался смелости, чтобы обнять такую малышку. Девочки насытились Вальтом раньше, чем он успел насытиться ими. Его ведь – поскольку он сам был одним из двойняшек – связывало с тройняшками особое родство, гораздо более тесное, чем между ними и кем-либо еще из присутствующих в зале гостей. Он подарил девочкам сколько-то монет к величайшей радости матери. И получил за это три поцелуя, которые возвращал очень долго – опечаленный в глубине души лишь тем, что всякая попытка меновой торговли такими предметами сама слишком рано становится частью менового круговорота времени. «Ах, господин Харниш!» – проговорил вдруг трактирщик. Вальт удивился, услышав здесь свое имя, – но не без удовольствия и не без некоторой надежды на то, что, судя по такому началу, ему, может быть, доведется пережить еще более редкостные приключения. Поэтому он предпочел не задавать вопросов «как», «где» и «когда» – из страха, что утратит свою надежду.

Он с удовольствием наблюдал, как отец девочек – чтобы забрать себе Вальтовы монеты – предложил дочкам купить у него яблоки, и как мать протянула первой из тройняшек хлеб, чтобы та осторожно дала его погрызть пасущейся за окном козе, и как вторая девочка, решительно откусив кусок яблока, протянула его третьей, и как обе стали кусать его по очереди, всякий раз с улыбкой протягивая друг другу. «Ах, был бы я хоть немного всемогущим и бесконечным! – думал Вальт. – Я бы тогда создал для себя особый земной шарик, и подвесил бы его среди самых щадящих солнц, и в этом мирке поселил бы только таких вот милых детишек; и сделал бы так, чтобы эти прелестные крохи вообще не взрослели, а лишь вечно играли. Я уверен: если бы какой-нибудь серафим пресытился небом или просто опустил золотые крылья, достаточно было бы для восстановления сил просто послать его на месяц в этот мой мир с весело прыгающими детьми – и ни один ангел, глядя на их невинность, не утратил бы свою».

В конце концов дети, которым мать велела взяться за руки, отправились вместе с ней к госпоже крестной. В зал, напевая, вошел долговязый тиролец – в зеленой шляпе, с которой ниспадали колышущиеся пестрые ленты. Вальт допил вино и вышел на улицу. Прекрасен был мир снаружи, даже и в самом Хэрмлесберге. В деревне слышались громкие удары – кто-то разрубал бревна, быстро прикладывал к ним красный мерный шнур, делил на правильные отрезки; все детские эпизоды, связанные с плотничьими запасами отца, вернулись к Вальту из розариума детства, нагруженные розовым медом воспоминаний… Отбельщицы в широкополых шляпах, наклоняясь, поливали белые грядки льняных полотнищ, издали похожих на цветущие лилии. Из шляпы, которую одна девушка держала в руке за длинные ленты, Вальт перепорхнул к синим и желтым стеклянным шарам сада; и повсюду, где бы ни оказался, он покачивался, как в колыбели.