Грубиянские годы: биография. Том I

Он все еще слышал флейту, говорящую, как ему казалось, из сердца умолкшего соловья. Ее темное звучание словно вытягивало наружу жаркие капли радости из его глаз, переполненных сотнями возбуждающих впечатлений. Вдруг несколько крупных светлых капель из теплого летучего облака над ним упало на его ладонь – он долго рассматривал их, как ребенком всегда рассматривал дождевые капли, потому что они приходили с высокого и далекого священного неба. Солнце покалывало белую кожу ладони, будто хотело осушить ее поцелуем, – но он сам поцелуем вобрал в себя эти капли и с неизъяснимой любовью взглянул на теплое небо, как ребенок глядит на мать.

Сам он уже не пел, с тех пор как расслышал музыку и заплакал. В конце концов он поднялся и продолжил свое небесное странствие, но вдруг заметил на дороге таможенную расписку: она выпала из-за шнура на шляпе возчика, только что проехавшего в нескольких шагах от него. В надежде, что сам он, поскольку движется в том же направлении, возможно, еще встретит этого человека, Вальт поднял бумажный листок: ведь ничто, касающееся другого человека, не казалось ему малозначимым, как и ничто, касающееся его самого, не представлялось важным; и потому что штормовому ветру его поэзии легче было бы свернуть вершину горы, чем согнуть цветок. Если страсть взлетает вверх раскаленным вихрем, как горящий корабль: то нежное поэтическое искусство сердца может воспарить лишь как золотая голубка вечерней зари или как новый Христос, который возносится к небу именно потому, что не забывает земли.

Звуки флейты все еще текли вслед за Вальтом по изложнице речной долины, но не приближаясь, когда он останавливался, и не отставая, когда он снова пускался в путь.

Внезапно дорога вынырнула из долины и стала подниматься в гору. Флейта внизу сделалась неслышной, поскольку теперь, наверху, перед Вальтом широко раскинулась поверхность мира – тут же наполнившаяся бессчетными деревушками и белыми замками – опоясанная впитывающими воду горами и дугообразными лесными массивами. Он шел по горному хребту – как по арочному мосту над зеленеющей внизу, по обеим сторонам от него, поверхностью моря.

Он был совершенно один, знал, что никто его не услышит, и потому, не стесняясь, насвистывал фигурированные хоралы, фантазии, а под конец и просто старинные народные напевы – не делая даже коротких пауз, чтобы перевести дух. В отличие от всех других духовых инструментов, такая губная гармоника (как и настоящие, подобные ей) звучит романтично и сладостно даже с очень близкого расстояния – находясь меньше чем в полу футе от уха, – и в данном случае (как и в случае с музыкой, которую мы слышим во сне) человек является одновременно создателем музыкального инструмента, композитором и исполнителем, для чего ему совсем не нужен иной учитель, кроме, опять-таки, себя самого, собственного ученика.

Все хмельнее и счастливее становился Вальт, пока продолжал дуть в эту первую пастушью дуду, в первый альпийский рожок, навстречу утреннему ветру, который загонял звуки обратно, в его грудь; под конец ему даже стало казаться, будто развеянная ветром мелодия возвращается к нему – отголоском из дальней дали. И потом все то долгое время, пока он шел и грезил – пока с горного хребта вновь и вновь поглядывал вниз, налево, на пастушеские поля среди лугов и на церковные колокольни Альтенгрюна… Иодица… Тальхаузена… Вильгельмслюста… Кирхенфельды, на охотничьи замки и увеселительные дворцы (уже сами эти понятия, то и другое, подобно волшебным заклинаниям из романтических сказок, воскрешали для него знакомые места и парадизы детской души), а потом опять, вновь и вновь, переводил взгляд направо и смотрел вниз уже на вторую равнину, где река Розана, которая выше по течению была прямой, теперь, вырвавшись на свободу из своей узкой долины, змеилась по цветущему танцевальному залу, неся на себе (и вновь и вновь показывая) серебряный щит солнца, – и пока он поднимал глаза на Линденштедтские горы, по склонам которых ниже высоких и светлых лиственных лесов росли темные еловые рощи, казавшиеся широкими и густыми тенями, – пока взглядывал на небо, в котором неслышно и легко летели облака и голуби, – и пока в лесах оставшейся позади речной долины кричали осенние птицы, а в каменоломнях звучали протяжные отголоски разрозненных выстрелов: все это время Вальт молчал как бы из благоговения перед Господом и думал о том, о чем хотел бы спеть, – как будто Бесконечный не слышит и сами мысли; но наконец он тихо пропел и повторил то длинностишие, которое сочинил уже давно:

«О, как же полно небо, как полна земля радостных голосов! Гораздо красивей, чем там, где когда-то громко причитал хор и лишь Ниобея молчала, пряча неутешное горе под покрывалом, поют на небе и на земле ликующие хоры, и только Блаженнейший молчит, скрытый покрывалом эфира».