Грубиянские годы: биография. Том I

Затем он бросил взгляд на небо, дважды обратился к Богу на «ты» и надолго замолчал; после чего счел для себя позволительным сразу же начать думать о Вине. Внезапно издалека донесся – давно знакомый, но удивительный – полуденный звон колоколов: старые звуки, будто прилетевшие сюда из звездного утра его темного детства; и тогда, далеко-далеко на западе, он разглядел Эльтерляйн, лежащий за бессчетными деревнями, и узнал, как ему показалось, тамошний старый деревенский колокол, и Вшшн белый замок на горе, и даже родительский дом. Он подумал с тоской о далеких родителях – об идиллической поре детства – и о кроткой Вине, которая, тоже в идиллическую пору своего детства, когда-то вложила ему в руку золотистые примулы, – он теперь не сводил глаз с восточных гор, высящихся в ясной синеве, представляя себе, что за ними, как за монастырской оградой, сейчас прогуливается среди цветов монастырского сада кроткая монахиня Вина. Между тем звуки колоколов из многих деревень слились в единый звон – утренний ветер зашелестел сильнее – небо сделалось ярко-синим и чистым – пестрый легкий ковер земной жизни раскинулся по всей местности, и только края его немного подрагивали, Вальт же теперь жил, как во сне, одним только прошлым.

Преисполнившись блаженства, он запел, не называя ее имени: «Прекрасной ночью над землей движется звездное небо, движется Весенняя Алость[28], поет соловей – а человек спит, не замечая всего этого; но наконец глаза его открываются, и солнце направляет на него свой взгляд. О Лина, Лина, ты тоже когда-то прошла мимо меня с цветами и сладостными звуками – и с любовью, – однако мои глаза оставались слепыми; теперь они открылись, но те цветы уж поблекли, слова отзвучали, а сама ты сияешь в недоступной выси, как солнце».

Тут он обернулся, чтобы совладать с печалью; и мир вокруг него оказался на удивление тихим; только колокольный звон продолжался, одиноко и приглушенно, как звуки свирели в детстве, и это его очень тронуло. Он зашагал дальше и пел все горячее: «Влажное око, мое бедное сердце, разве ты не видишь небо, и весну, и красоту жизни? Почему же ты плачешь? Разве ты потерял что-то, или у тебя кто-то умер? Ах, я ничего не потерял, и никто у меня не умер: ибо я еще никогда не любил; о, позволь мне продолжать плакать!»

Под конец он напевал лишь разрозненные слова, можно сказать, не связанные между собой, – он быстрее зашагал через возделанные поля – через зеленые долы – через чистые ручьи – через тихие в этот полуденный час деревни – мимо покоящихся земледельческих орудий; горные вершины, образующие магический круг, были окутаны магической дымкой – штормовой ветер куда-то улетел, и на очистившемся небе осталась лишь бесконечная синева – прошлое и будущее горели светло и близко, воспламененные настоящим, – цветочная чашечка жизни замкнула Вальта в свой пестрый сумрак и тихонько укачивала – и уже вплотную подступил «час Пана» —

«Теперь мною завладел, – пишет он в дневнике, – “час Пана”, как всегда бывает в моих путешествиях. Хотел бы я знать, откуда он берет такую силу. По моему разумению, продолжается он с одиннадцати или двенадцати до часу дня; поэтому-то греки и верят в “час Пана”, а наш простой народ, как и русские, – в “час дневных духов”[29]. В это время птицы молчат. Люди спят рядом со своими рабочими инструментами. Во всей природе ощущается присутствие чего-то потаенного, даже жуткого, как если бы сновидения тех, кто предается сну в полдень, шныряли повсюду вокруг. Поблизости от тебя все тихо, но вдали, на границе с небом, – какой-то блуждающий шум. Люди не столько вспоминают прошлое, сколько оно вспоминает нас – и пронизывает гложущим тоскованием; луч жизни преломляется на редкостно четкие цвета… Однако мало-помалу, по мере приближения к вечеру, жизнь опять становится бодрей и энергичней».

№ 41. Улитка-старьевщица Клюка нищего