Грубиянские годы: биография. Том I

На севере располагался Эльтерляйн; на востоке – Пестицкие, или Линденштедтские, горы, через которые пролегает дорога на Лейпциг (еще один город лип); нотариус выбрал путь между двумя этими направлениями, чтобы вершины, за которыми теперь катилась в карете или отдыхала прелестная Вина, никогда не становились невидимыми для его глаз, хотевших пить влагу попеременно то из цветочных чашечек, то из облаков, покоящихся на горах… Просто счастье для теперешнего хрониста этого странствия и этого странника, что Вальт сам – ради своего и братниного удовольствия – составил столь обстоятельное ежедневное (лучше сказать, ежесекундное) описание путешествия, подобное полному жертвенному (или возгоночному) сосуду жизни, что другому человеку ничего и делать не нужно, кроме как снять крышку с такого сахарного, или материнского, раствора и перелить всё в собственную чернильницу – ради любого, кто будет испытывать жажду. Страдающий человек нуждается в том, кто радуется; радующийся в реальности – в том, кто радуется в мире поэзии; но и последний, подобно Вальту, опять-таки удваивается – когда описывает самого себя.

«Хотелось бы надеяться, – так начал Вальт свою посвященную Вульту книгу секунд и терций, – что мой дорогой братец не станет смеяться надо мной, если я буду подразделять свое (не столь уж важное) путешествие не на немецкие мили, а на русские версты, которые, правда, можно считать просто четвертинками часа, то есть они очень коротки, но все-таки и не так уж коротки – я имею в виду, для человека, ступающего по земле. Мы бы плохо справлялись с нашей быстротекущей жизнью, если бы мерили ее не на минуты и часы, а на восьмидневки или даже на столетия, словно привязывая короткую ниточку к громадным колесам универсума; поэтому хотелось бы (тем более, что так же поступает и государство, менее других ощущающее нехватку пространства: Россия), сославшись на то же оправдание, какое принято там (а именно: что стопа человека, или его башмак, является наилучшей мерой как для него самого, так и для его пути), избрать в качестве меры расстояния – для пеших путешествий – версту. Вечность точно так же велика, как и безмерность; поэтому мы, брат мой, будучи беженцами и в первой, и во второй, имеем для обеих только одно емкое слово: Время-Пространство».

Когда он начал отмеривать свои первые версты на северо-восток (горы Вины и раннее солнце оставались по правую руку от него, а сопровождающая его радуга в росистых лугах – по левую): он захлопал от радости в ладоши, словно в трещотки восточной музыки, и так легко, так быстро повлек самого себя вперед, будто ему и не нужно было касаться ногами земли! Конькобежные ботинки и мешковатые штаны голоштанников, можно сказать, окрыляют человека, который привык носить длинные сапоги или штаны до колен. Лицо Вальта светилось дыханием утра, взоры его были наполнены картинами Востока фантазии. Он прихватил с собой весь свой нумизматический кабинет, собранный за годы студенчества, – эту кассу остатков, или оперативную кассу: чтобы подвешенный к поясу кошель с монетами служил ему спасательным поясом при переправе через любые адские и райские реки. Он двигался сквозь устремляющуюся ему навстречу жизнь так же свободно, как мотылек над его головой, не нуждающийся вообще ни в чем, кроме цветка и второго мотылька. С проторенной искусством дороги, на которой он увидел целые полчища реформаторов и путевых шаркунов, громко топочущих и стучащих палками, Вальт свернул, потому что не хотел мучиться, либо растягивая одно утреннее приветствие на все время, пока будет по ней идти, либо – что сделает его смешным – вновь и вновь повторяя это приветствие (может быть, неудачно выбранное). В горку и опять под горку: так шел он по влажной траве, и то терял из виду, то снова видел город, от которого хотел окончательно избавиться, потому что иначе ему не верилось, что он вырвался-таки на свободу.

Вальту пришлось одолеть еще две версты, прежде чем город скрылся за холмами с фруктовыми деревьями. Ему еще ничего особенного не встретилось по пути, если не считать сам этот путь, когда он мимолетно поприветствовал прохожего человека, чье лицо было обвязано носовым платком. Вальт прошел дальше, уже так далеко, что подумал: тот человек, обернувшись, наверняка уже двинулся дальше, и сам он тоже может обернуться, не опасаясь встретиться с ним взглядом. Но человек по-прежнему смотрел в его сторону. Нотариус прошел еще дальше и обернулся – бандажист, со своей стороны, – тоже. Повторив свой маневр в третий раз, Вальт заметил, что тот человек нарочито остановился: видимо, недовольный тем, что на него оборачиваются. Нотариус двинулся дальше, больше не заботясь о том, идет ли незнакомец или стоит.