Грубиянские годы: биография. Том I

Но она заверила его, что, увы, не способна так легко утешиться; и вообще, она столь несчастна, что чужое страдание, даже малейшее (ее родственников) повергает ее в сильное волнение и доводит до слез… Слезы в самом деле заструились по ее щекам: потому что насколько трудно было другим людям растрогать ее, настолько же легко это удавалось ей самой. Кроме того, у женщин разговоры о плаче – вернейшее средство, чтобы заплакать. Нотариус был душевно рад всем этим проявлениям растроганности, которые отчасти наблюдал, а отчасти и разделял. Милые женские слезы были для него такой же лакомой диковиной, как «Долговязый зеленый мадьяр», ниренштайнские «Яйца валуха», вормское «Молоко Богородицы» и прочие чистые, как слеза, вина, которые можно заказать у торговца Кортума в Цербсте. Вальт, демонстрируя все признаки участливого сердца, взглянул в глаза Рафаэлы, полные огненной влаги, и пожалел, что деликатность английских романов не позволяет ему взять (в какую-то из своих) ее нежную белую руку, которая маняще раскачивается перед ним, среди освещенной солнцем зелени, и хватается за росистые кусты, и потом поднимается к волосам, – чтобы укрепить эту руку, как, согласно предписаниям одного англичанина, укрепляют другие отростки.

Оба теперь остановились – напротив острова с пирамидой и каменным дедушкой Рафаэлы – возле урны из древесной коры. Рафаэла прикрепила к ней табличку с надписью: «До последнего продолжается дружба». Она, подняв руку, обняла эту древесную урну (так что рука на глазах становилась все более белой из-за оттока крови) и заверила Вальта, что здесь часто думает о своей далекой Вине Заблоцкой, дважды в год – по случаю ярмарок в день Святого Михаила и на Пасху – отправляемой, к сожалению, генералом в Лейпциг, согласно договоренности с ее матерью. Незаметно для самой Рафаэлы ее интонация, в результате долгого описания страданий, стала вполне жизнерадостной. Вальт горячо похвалил ее представление о дружбе и ее… подругу. Она принялась хвалить Вину еще горячее, чем он. Он едва сдерживал переполненное сердце. Рафаэла, вернувшись к прежнему жалобному тону и бросив еще один траурный взгляд на башню, простилась с молодым человеком.

В нем же начался полет сумеречных мотыльков – если можно так назвать его мысли, – они бодрствовали и порхали вокруг Вальтовой головы на протяжении 36 часов, и в конце концов он не нашел иного способа убежать от них, кроме как… пешком, посредством путешествия. Образ Вины, ставший для него еще более живым, – сентябрьское солнце, сияющее из голубого эфира, – надежда на получение денег – и его переполненное желаниями сердце, целиком: все это, с одной стороны; а с другой, худшей: сожаления и неблагоприятные прогнозы доктора Шляппке – агония Флитте – пресловутый носовой платок (он же погребальный плат) Хееринга, который может вынырнуть в любую минуту, – упущенные Вальтом часы поэтического пения (ибо что он мог сочинить в таком кризисном состоянии?) – многие запруженные грезы – и, наконец, эти 36 часов внутренней борьбы… Именно столько обстоятельств, не меньше, должны были сцепиться друг с другом, чтобы Вальт – поскольку не мог больше этого выдерживать – без дальнейших околичностей совершил два необходимых похода: первый – к исполнителям завещания, чтобы договориться о третьем, длинном походе, как о паузе в нотариальной работе; и потом – второй, к флейтисту, чтобы известить его о ста поводах к путешествию и о самом путешествии.

Оба брата обычно целую неделю радовались тем историям, который каждый из них расскажет другому после недельной разлуки; на сей раз дарителем историй оказался Вальт. Вульту много чему пришлось удивляться. Ему было очень трудно поверить, что юридическое правило, согласно которому слова умирающего равносильны клятве или свидетельству квакера, применимо к бахвалу Флитте; тем не менее, удочка, на которой держался обман, оставалась для него незримой. «Мне кажется, – сказал он, – что тебя хотят облапошить; но я не понимаю, как. Ради Бога, парень, будь, если хочешь, каретой (следующей за кем-нибудь другим, постарше), но имей сзади круглое окошечко, чтобы никакой грабитель не отнял у тебя деньги или честь».

«О себе мне, к сожалению, нечего рассказать», – завершил свою речь Вульт.

Нотариус же, к счастью, мог сообщить еще многое. Он рассказал – в хронологическом порядке (этого требовал Вульт, потому что иначе брат его многое пропускал) и с величайшей осмотрительностью (ибо помнил о неумеренной суровости брата к женщинам) – о разговоре с Рафаэлой. Однако предпринятые им меры не помогли: Вульт ненавидел все, относящееся к Нойпетерову семейству, и особенно – к его женской части. «Рафаэла, – сказал он, – это сплошная ложь и обман».

– Бедняжка так уродлива, – ответил Вальт, – что я готов простить ей лживые слова, хотя не простил бы их ни себе, ни любимой или любимому.