Грубиянские годы: биография. Том I

Ему было горько прощаться с бедной веселой пташкой – оставившей ему в наследство перья и золотые яйца – и видеть, как та уже бьется в когтях ощипывающей ее Совы-Смерти. Хееринг освещал дорогу вниз по лестнице – нотариусу и всем свидетелям. «Я предчувствую, – сказал сторож, – что больной не переживет эту ночь; у меня на сей счет свои странные знаки. Но завтра рано утром я вывешу свой носовой платок в башенном окне, если он и в самом деле отойдет в мир иной». С ужасом спускались они по длинной, почти отвесной лестнице сквозь пустую и затхлую шахту колокольни, где ничего, кроме этой лестницы, и не было. Медленное железное раскачивание маятника, как взмахи подвешенной к часам железной косы времени, – удары налетающего на башню ветра – одинокие шаги девяти живых людей – странные пятна света, отбрасываемые несомым в руке фонарем с самого верху вниз, к выстроенным в ряды стульям, на каждом из которых мог бы торжественно сидеть пожелтевший мертвец (наподобие тех, что стоят на церковных кафедрах), – и ожидание, что при каждом следующем шаге Флитте может испустить дух и, уже как сгусток бледного сияния, пролететь через церковь: все это заставляло нотариуса, как если бы он был боязливым сном, метаться по зловещему царству теней и ужасов, так что он в буквальном смысле восстал из мертвых, когда из узкой башни вышел под открытое звездное небо, где наверху мерцали бессчетные глаза, бессчетные жизни, и в мире по-прежнему все шло своим чередом.

Флакс, который, как всякое духовное лицо, скорее, кормился благодаря четырем последним истинам, нежели был по-настоящему захвачен ими, сказал Вальту: «Вам везет с завещаниями». Но нотариус отнес эту реплику к своему стилю составления документов и служебному положению, ибо думал в тот момент исключительно об одном: о шутовском скачущем карнавале жизни, где слишком серьезный распорядитель Смерть в конце концов сдергивает с танцоров не только личины, но и сами лица. В постели Вальт горячо помолился за молодого человека, сейчас сражающегося за несколько дополнительных вечерних зорь или весенних лучей – в свой пасмурный час, который опускается на каждого человека внезапно, как бесконечное пасмурное небо, одновременно укрывая и развоплощая его. При этом нотариус крепко зажмурил глаза, чтобы никакое непредвиденное явление не заставило его содрогнуться.

№ 38. Стекло Марии Рафаэла

Когда Готвальт проснулся, все вчерашнее поначалу было забыто, но горы, которые он видел накануне вечером за окном возле своей кровати, так алели в утреннем свете, что его желание путешествовать вернулось – а вслед за тем и сожаление о собственной бедности – и наконец мысль, что ведь теперь он располагает завещанными ему двадцатью луидорами. Тут он поискал глазами городскую башню, на верху которой теперь, должно быть, располагался castrum doloris умершего Флитте, и хотел бросить скорбный взгляд на ее верхний ярус.

Но лицо его оставалось ясным, как он ни принуждал глаза к состраданию: романтическое путешествие в такие синие дни – при таких обстоятельствах – подаренное ему столь внезапно – для него это было как проход через ярчайшее солнце счастья, где свет струится золотой пылью и сам идущий начинает сверкать.

Страшно раздосадованный тем, что не может пробудить в себе скорбные чувства, Вальт, не помолившись, выбрался из-под перины и принялся допрашивать свое сердце. Увы, как он ни недоумевал и ни бранился, как ни ставил сердцу на вид бледного молодого покойника с башни и его закрытые глаза, которые уже никогда не увидят утреннего солнца: ничто не помогало, путешествие и, соответственно, деньги, делающие его возможным, сохраняли золотой блеск, к которому сердце очень охотно присматривалось. Наконец, разозлившись, Вальт спросил: уж не принадлежит ли оно – как видно по его ответам – дьяволу во плоти; и неужели, будь это в его силах, оно не спасло бы бедного завещателя – тотчас и с радостью – и не поставило бы, так сказать, на ноги. Нотариус несколько успокоился, услышав ответ: конечно, спасло бы – с радостью и немедленно. Тут ему вспомнилось обещание сторожа с башни: вывесить в качестве траурного флага белый носовой платок, если молодой человек умрет. Но поскольку там, наверху, Вальт никакого платка не увидел (и все же ощутил, именно поэтому, некоторую радость): он отпустил с допроса бедное сердце, по-настоящему рассердившись на себя за то, что без нужды так наседал на этого порядочного и доброго малого.

Впрочем, достаточно было бы спросить у этого плута, а как бы он отреагировал – даже если бы его ждало в десять раз большее наследство – например, на смерть брата: и тогда, услышав, что такое бремя было бы слишком тяжелым, а голова слишком низко опущенной, чтобы видеть хоть что-то еще, кроме могилы и своей утраты, нотариус легко пришел бы к выводу, что только любовь порождает скорбь и что он напрасно требовал от себя, чтобы – по отношению к эльзасцу – вторая из этих двух была велика, если первая оставалась столь малозначимой.