Грубиянские годы: биография. Том I

Счастье такой же ненадежный друг, как и его баловни… Умникам, отправляющимся в жизненное странствие, Природа обычно дает в дорогу скудное денежное довольствие… Флитте тоже относился к числу таких умников; и хотя он давно усвоил правило, что приближающееся иссякновение денег следует умело маскировать, как маскируют конец парка, применить эту хитрость на практике он не мог – именно потому что у него отсутствовал вездесущий nervus rerum gerendarum.

В городах, куда Флитте наведывался лишь мельком, ему было легче чего-то добиться – пусть и таким образом, что он, переодевшись, выдавал себя за своего обеспеченного слугу и сам сообщал нужные сведения о себе как о своем господине, а во второй раз являлся уже под собственным именем, без мнимого слуги. В Хаслау ему сослужило хорошую службу – на целый месяц – то обстоятельство, что он за собственный счет велел осушить пруд и искать на дне драгоценный бриллиант, который он якобы уронил в воду. Но голод, который не в меньшей степени, чем Филипп II (по крайней мере, в последние годы правления), заслуживает прозвища Обеденный дьявол, а пуще голода – Одежный дьявол, и вообще каждый из проходящих дней, постепенно привлекли к нему на службу внушительную свиту из наемных лакеев, или valets de fantaisie, которые следовали за ним по пятам, называя себя более известным именем кредиторов. Эти подлинные камер-мавры часто посылали к нему своих собственных слуг, посыльных из лавки и других мест, – как Мефистофелей, которых даже не нужно было вызывать, ибо они сами его вызывали.

Потому-то Флитте и перебрался в башню со звонницей (которая стала для него долговой башней): в надежде, что бессчетные ступени кое у кого отобьют охоту являться к нему с визитами или что сам он с этой колокольни загодя заметит приближение нежелательных визитеров. Внизу же, в городе, он всех клятвенно заверял, что переселился туда исключительно ради красивого и свободного вида на окрестности, хотя и предвидел жалобы на него, которые неизбежно воспоследуют.

Так вот: среди его кредиторов был молодой врач по фамилии Шляппке, который считал себя невесть какой шишкой, но пациентов имел немного, поскольку вытаскивал из них смертную сущность и пытался их как-то преобразить. Этот Шляппке целиком предоставил в распоряжение четырех великих брауновских карточных королев четыре камеры своего головного мозга: Стении он отвел первую камеру, ту, что впереди; Гиперстении – вторую; Астении – третью; Гиперастении, как важнейшей из всех, – четвертую; так что эти великие идеи могли проживать там в комфортном одиночестве, без соседства каких-либо других идей. Правда, сам он не умел произвести с помощью этого священного Тетраксиса, состоящего из четырех медицинских фигур силлогизма, ничего особенно нового; постоянно обновлялась лишь старая шутка о четырехугольной шляпе доктора Шляппке.

Итак, галантный эльзасец сделал своему кредитору следующее предложение: горожане де погрязли в предубеждениях относительно врача, Флитте же, можно сказать, слегка погряз в долгах; но ежели он ненадолго притворится смертельно больным и составит завещание, то, во-первых, благодаря его обману город излечится от самообмана – когда господин доктор Шляппке на глазах у всех снова поставит больного на ноги; а во-вторых, он сам, если завещает свое имущество придворному агенту Нойпетеру, завоюет таким образом симпатию агента и тот согласится на брак эльзасца с его – Нойпетера – давно завоеванной дочерью; женившись же на ней, Флитте сумеет выплатить долг господину Шляппке. – Доктор, немного поколебавшись, согласился.

По прошествии нескольких дней эльзасец заболел весьма смертельно: его вырвало – он ничего больше не ел и не пил (не считая тех редких моментов, когда поблизости никого не было) – принял причастие, которое и он, и другие, как он подумал, принимают и в те дни, когда здоровы. Дело дошло до того, что посреди ночи послали за нотариусом, чтобы тот засвидетельствовал последнюю волю умирающего.

Вальт испугался: он ведь любил танцующую и цветущую юность Флитте и не мог не сожалеть о ее поражении. В тяжелом, мрачном, пасмурном настроении преодолел он длинный путь по ведущей на башню лестнице. Массивный колокол пробил одиннадцатый час, и нотариусу показалось, будто сам ангел смерти раскачивает похоронное било. Ослабевший и притихший, с подкрашенным (но не румянами, а белилами) лицом, лежал эльзасец в комнате, окруженный семью свидетелями еще не составленного завещания; среди них был и воскресный проповедник Флакс, из-за своей бледной удлиненной физиономии так и не сумевший стать проповедником ежедневным.