Грубиянские годы: биография. Том I

Вальт – поскольку внутри у него все пребывало в движении, а его кровяные шарики, подобно вышним шарообразным светилам, нуждались, чтобы двигаться, в свободном небесном просторе – пошел проводить брата до дому. Тот потом, в свою очередь, с радостью проводил до дому Вальта; Вальт опять проводил его, чтобы на обратном пути пройти мимо окон Вины. Этот ритуал они повторили несколько раз, пока нотариус не вышел победителем.

Оставшись в одиночестве под бескрайним звездным небом, он мог теперь по-настоящему расправить и остудить пылающую душу. «Неужто я теперь действительно – в действительности – переживаю этот романтический, так часто воспеваемый казус: что я люблю?» – спросил он себя. «Что ж, тогда я хочу, – продолжил он (и замерзший мотылек, до сей поры по-зимнему окукленный, далеко отбросил от себя обломки оболочки-куколки, вздрогнул и качнул влажными крыльями), – хочу любить, как никто другой, не боясь ни смерти, ни боли, – ибо хорошо знаю, что она не знает и не любит меня, и что ей я не причиняю вреда, ведь она принадлежит к высшему сословию, а сейчас и вовсе на целый месяц уехала. Да пусть оно будет целиком и полностью отдано ей, это незнакомое сердце; и приносить ей жертвы я хочу молча, как подземным богам. О, я мог бы сорвать для нее эти звезды, соединить их в блистающий букет драгоценностей, присовокупить к ним еще и нежные лилии с луны – и, пока она спит, положить возле ее подушки; и пусть ни одна живая душа не узнала бы, кто сделал такое, я все равно был бы удовлетворен».

Он зашагал вниз по улочке к дому Заблоцкого. Все огни погасли. Одно непроглядно-черное облачко висело, зацепившись за крышу, и Вальту хотелось сдернуть его вниз. Было так тихо, что он слышал тиканье настенных часов. Луна вытряхивала свой – чуждый для нас – день в окна четвертого этажа. «О, будь я звездой (так выпевалось внутри него, сам же он только прислушивался), я бы хотел светить для нее, будь я розой, я бы цвел для нее; будь я мелодией, я бы проник в ее сердце; будь я любовью, счастливейшей, я бы остался в нем навсегда; а если бы я был только сном, я бы хотел пробраться в ее сновидение и быть там звездой, и розой, и любовью, и всем чем угодно, – и добровольно исчезнуть, как только она проснется».

Он отправился домой, чтобы основательно выспаться, и надеялся, что ему, может быть, приснится, будто он есть сон.

№ 37. Изысканная коллекционная друза Новое завещание

Настолько прекрасным был этот сентябрь, пересадивший Вину, прекраснейшую розу, что нотариусу стало тесно и в его сюртуке, и в комнатке, и в городе; ему захотелось хоть ненадолго выбраться в большой мир. Вообще он путешествовал с несказанным удовольствием, особенно по незнакомым местам, поскольку, пока находился в пути, ему казалось, что к нему прилетит на легких крылах одно из самых романтичных и милых приключений из тех, о которых ему доводилось читать. Поэтому всякий раз, оказавшись в новом городе, он первым делом совершал короткие – не дольше часа – прогулки вокруг него. Если же жил там долго, то иногда забредал в новую для него улицу и с особым удовольствием убеждал себя, будто путешествует сейчас в совершенно незнакомом городе (из которого, в довершение к прочим радостям, может вернуться в родной, как только завернет за угол). И разве не смотрел он мечтательно на дороги, которые, подобно рекам, украшают ландшафт, ибо дороги, как и реки, бесконечно тянутся вдаль, без всяких куда и откуда, являя собой зеркала, в которых отражается жизнь? И разве не думал он теперь, как по одной из дорог идет в эту минуту погруженная в свои мысли девушка – и смотрит на синее небо, смотрит на отца и думает много о чем?

Вот только сомневался он давно и мучился угрызениями совести: не грех ли это – для собственного удовольствия растратить на путешествие скромные деньги, полученные им от родителей и заработанные на составлении документов; особенно теперь, когда его брат Вульт, по своему обыкновению, опять оказался в весьма стесненных обстоятельствах. Вальт тщательно перечитал все нравственные правила, касающиеся построения чистой композиции, чтобы понять: вправе ли он включить такое сладкозвучное «отклонение», то бишь квинтовый переход от тягости к радости, в свое предназначенное для церкви музыкальное сочинение; и он еще колебался, когда Флитте вдруг разрешил все его сомнения, послав к нему сторожа с городской башни, у которого жил, с известием: он де лежит на смертном одре и хотел бы, чтобы нотариус еще нынешним вечером составил для него завещание.

Поскольку внимающему нам миру предстоит подняться вслед за нотариусом на башню, где эльзасец уложил себя на смертный одр, необходимо предварительно, без лишних разговоров, возвести лестницу, подводящую к его скорбному ложу; итак, дело обстояло следующим образом: