Грубиянские годы: биография. Том I

Между тем Вальт вошел в более представительную деревню, к церковной общине которой принадлежала и встретившаяся ему по дороге «дочерняя» деревенька. Поскольку двери приходской церкви были открыты – изнутри невысокой толстостенной башни доносились звуки какого-то духового инструмента, но и снаружи внутрь наверняка попадали звуки пастушьего рожка, – нотариус ненадолго заглянул туда; потому что из всех общественных зданий он охотней всего посещал именно церкви: эти ледяные дворцы, на гладких стенах которых алтарный свет его благочестивой фантазии наилучшим образом преломлялся, порождая блеск и разнообразие красочных картин. Внутри совершалось таинство крещения. Тот, кто крестил, и тот, кого крестили, – оба громко вопили перед крестильным ангелом. Четверо или пятеро мужчин, стоявших поблизости, принарядились на свой манер, по-воскресному, были, можно сказать, покрыты геральдической гравировкой и чеканкой работы мастеров портняжного дела; только из самых почетных церковных лож, из дворянских, выглядывали служанки, которые хоть и сложили смиренно руки под синими фартуками, как под шалями, но сами были в demi-neglige, то бишь в повседневной одежде. Вальту же ношение рабочей одежды в священном помещении представлялось резким диссонансом. Крестным правнука, которого сейчас крестили, был его собственный прадед, такой старый, что с трудом удерживал на руках маленького крикуна; это по-зимнему оголенное древо, утратившее все листья и плоды, еще и потому так глубоко запечатлелось в Вальтовом сердце, что старик, желая показать себя в наилучшем виде, собрал у себя на затылке и закрутил в седую косичку пять или шесть снежно-белых волосинок (больше у него не осталось).

Что они могут быть связаны такой близостью – дряхлый человек и другой, совсем юный, дитя могилы и дитя колыбели, желтая стерня и веселый майский цветочек, – об этом нотариус растроганно думал еще и час спустя после того, как покинул деревню. «Играйте лучше в крещение!» – сказал он нескольким ребятишкам, которые несли деревянный крест и собирались играть в похороны. Непосредственно из сердца залетело ему в голову следующее длинностишие:

«Радостно играйте, цветастые дети! Когда вы снова станете детьми, вы будете сгорбленными, хромыми и седыми; в разгар ваших горестных игр игровая площадка обрушится и засыплет вас, упавших в этот провал. Хотя и в вечернюю пору на востоке и западе расцветает Аврора, однако облачный покров становится темным и солнце уже не показывается. Прыгайте же веселее, дети, на утренней заре, которая расписывает ваши щеки цветами, и порхайте, двигаясь навстречу вашему солнцу».

Волшебный фонарь жизни теперь в самом деле, играя, бросал перед ним – по мере того, как он шел, – пестрые подвижные картинки; и вечернее солнце было источником света за стеклами этого фонаря. Картинки будто кто-то тянул, и потому они тянулись мимо него, внизу, как единый поток: ярмарочная баржа – низенькая деревенская церковь у дороги, через ограду которой легко перескочила бы даже раскормленная болонка, – дилижанс чрезвычайной почты, с четырьмя лошадьми и четырьмя почтовыми служащими, – тень облака – после, уже на свету, тень летящей стаи воронов – обветшалые высокие серые разбойничьи замки – и замки совсем новые – грохочущая мельница – скачущий на лошади врач, спешащий к роженице, – мчащийся вслед за ним тощий деревенский цирюльник, прихвативший мешок с инструментами, – тучный деревенский священник в пальто, с написанным текстом проповеди по поводу дня урожая, в которой он возблагодарит Господа за собранный всеми урожай (а слушателей – за свой собственный), – человек с ручной тележкой, полной товаров, направляющийся, как и группа нищих, на ярмарку, – околица деревеньки: три домика и человек на стремянке, нумерующий красной краской дома и улочки, – парень, несущий на голове белую гипсовую голову, которая изображает то ли древнего императора, то ли всемирно известного мудреца, то ли еще кого-то, – гимназист, который угнездился на межевом камне и читает одолженный роман, чтобы расцветить окружающий мир и свою юность поэтическими красками, – и наконец, наверху, на дальних холмах, но между горными склонами (еще различимо зелеными): мерцающий городок, где Готвальт мог бы переночевать; и кажется, будто светлое вечернее солнце изо всех сил тянет все его башенные шпили и щипцы крыш вверх, сквозь золото в синеву.

«Мы – проходящие мимо штриховые дожди, и наш путь заканчивается быстро», – сказал себе Вальт после того, как, поднявшись на холм, некоторое время глядел то назад, то вперед, стараясь соединить в одну цепь разбегающиеся картины. Но тут его догнал торговец лубочными картинками, с порхающими – прикрепленными к цилиндру – листками Библии в картинках, с этой картинной галереей, болтающейся перед его пупком, и спросил, не желает ли он купить что-нибудь. «Я точно знаю, что ничего не куплю, – сказал Вальт, протягивая торговцу двенадцать крейцеров, – но разрешите мне за это полистать картинки».