Грубиянские годы: биография. Том I

«С величайшим удовольствием», – отозвался торговец и, прогнувшись назад, выпятил навстречу нотариусу свою книжку с картинками. Здесь Вальт опять-таки обнаружил застывшие картинки бегущих мимо картин; жизнь, на сей раз представшую перед ним как смешение красок на бумаге: половину истории мира и его правителей, вельмож и расписные горшки из Геркуланума, гансвурстов, и цветы, и военных в форме; всё это громоздилось на брюхе у торговца. «Как называется вон тот городок?» – спросил Вальт. «Альтфладунген, сударь, а тамошние горы – прекрасная защита от непогоды, иначе позавчера гроза дошла бы до нас и много чего тут спалила бы, – ответил торговец картинками. – Вообще же у меня есть еще другие – особенные, но тоже красивые, – листы для рассматривания». И он принялся обеими руками листать пестрые подвесные лубки. Взгляд Вальта упал на рисунок-кводлибет, на котором графитовым карандашом были в диком беспорядке, как ему показалось, изображены чуть ли не все объекты, встреченные им сегодня по пути. Вальту так называемый кводлибет издавна представлялся анаграммой жизни и одновременно эпиграммой на нее, и он смотрел на такие вещицы скорее с грустью, чем с радостью, – все это вполне относилось и к теперешнему рисунку, ибо на нем была изображена голова Януса, мало чем отличающаяся от лиц его самого и Вульта. Надо всем, вверху, парил ангел. Ниже была немецкая надпись: «Что Бог желает – всё благо»; и то же самое по-латыни: «Quod Deus vult, est bene factus». Вальт купил для брата этот сумасбродный рисунок.

Торговец лубками, поблагодарив нотариуса, покинул холм. Вальт же теперь устремил взгляд своего душевного ока – растроганного зрелищем нашей, проходящей мимо нас, жизни, которая непрерывно создает живописные картины, но и сама запечатлевается живописцами, – на разделяющую погодные зоны гору, сверкавшую под розами солнца овечьими стадами и отдельными скальными гранями, и подумал:

«Уже целую вечность нерушимо стоит она тут – в раннюю пору, когда людей здесь еще не было, она тоже разрезала надвое тяжелые грозовые тучи и ломала их громовые стрелы, и делала так, чтобы эта долина оставалась прекрасной, светлой, пусть и в отсутствии человеческих глаз. И уже тысячекратно вечернее солнце в своем весеннем блеске дивно золотило вершину горы, хотя у ее подножия не было еще ни одного живого существа, которое, видя такое великолепие, могло бы погрузиться в грезы. – Разве ты, великая Природа, не слишком бесконечна, не слишком величественна для жалких мелких созданий здесь внизу, не способных, в отличие от тебя, многие годы – не говоря уж о тысячелетиях – блистать, никому этого не показывая? И тебя, Боже, тоже еще не видел ни один бог. Мы, люди, несомненно слишком мелки».

По мере приближения вечера владевший нотариусом эпический настрой все больше преображался в сладостно-романтический, и теперь за розовыми горами опять прогуливалась в садах Вина. Ибо вечер всегда раскрашивает тени (как оптические, так и те, что сопряжены с жизнью духа) более яркими красками. Вальту очень хотелось перекинуться словом хоть с каким-нибудь незнакомцем; и в конце концов он заговорил с человеком, который чрезвычайно медленно толкал перед собой ручную тележку, наполненную шерстью, – то и дело останавливаясь и взглядывая на солнце.

Тот, быстро оживившись, сказал, что прежде погонял скотину и умел, дуя в стеклянный рожок, столь благополучно привести свое стадо в город, что многие погонщики многое бы отдали за то, чтобы хоть вполовину так хорошо играть на рожке. Не каждый, однако, на это способен. Он, мол, хотел бы знать: следует ли скот так же послушно и за другими пастухами, когда нужно вброд переправиться через Эльбу; за ним-то животные шли, как солдаты: упаси его Бог этим хвастаться, но он сказал чистую правду.

Нотариус всегда очень радовался, когда слышал, как какой-нибудь бедолага, которого никто не похвалит, хвалит себя сам. «Мне еще предстоит толкать тележку целых пять часов, – сказал этот человек, которого участливость Вальта сделала разговорчивым, – и я жду не дождусь наступления ночи с ее прохладой». – «Могу себе представить, старина! – сказал Вальт, которому вдруг показалось, что он видит перед собой незабвенного поэта из Токкенбурга. – В пастушьей повозке на двух колесах, где вам, по большей части, приходится спать весной, вы, проснувшись, видите перед собой все звездное небо. Вам, наверное, ночь особенно дорога?»

«Конечно; и это вполне естественно, как я думаю, – ответил пастух. – Ведь как только становится прохладно и выпадает роса, шерсть начинает впитывать влагу и прибавляет в весе; это знает любой добропорядочный пастух, сударь. И если речь идет о центнере шерсти, такой привесок кое-что да значит, пусть и не очень много».