Грубиянские годы: биография. Том I

Тут Вальт, сердито бросив на прощанье «Доброй вам ночи!», оставил пастуха и поспешил прочь, навстречу окутанному туманной дымкой городку на вершине горы, где он (исходя из того, что уже и в деревнях повидал сегодня немало) надеялся попасть в такое замечательное приключение, которое какой-нибудь другой человек, наверное, мог бы просто вырвать из земли – как растение, вместе с корнями и цветами, – и тотчас пересадить в свой роман.

№ 43. Отполированный янтарный стерженек Актеры. – Господин в маске. – Яичный танец. – Покупательница

Он зашел в «Людовика XVIII», поскольку трактир располагался перед городскими воротами, а Вальт никогда не любил проходить через неотделимую от них опросную машину, предпочитая немного повременить. Первое приключение не заставило себя ждать, и заключалось оно в том, что трактирщик отказал нотариусу в комнатке: всё, мол, занято актерами из труппы Фрэнцеля, сказал хозяин «Людовика», который предоставлял номера почище и этажи повыше только тем высоким господам, что приезжали в колясках или верхом, комнаты же в нижнем этаже, вровень с землей, – соответственно, тем, кто привык передвигаться по земле пешком. Вальт был вынужден удовольствоваться проживанием в шумной, как рыночная площадь, обеденной зале, но надеялся, что, по крайней мере, спаленку ему выделят одноместную.

Он сел к стоящему у стены столу, имеющему полукруглый вырез, подозвал к себе слугу, когда тот проходил достаточно близко, и вежливо изложил ему свою просьбу – принести чего-нибудь выпить, – подкрепив ее тремя убедительными аргументами. Без аргументов он получил бы вино на шесть минут раньше. Как бы то ни было, он теперь сидел за откидным столиком, занятый только тем, что испытывал величайшее почтение к актерам и актрисам, в самом общем плане: к тому, как они выходят из залы или входят в нее; затем, в особенности, к сотне свойственных им мелких отличительных признаков: среди прочего, к тщательно отглаженным (не иначе как с помощью полировального зуба) мужским костюмам – к имеющим совсем иные формы плавательным костюмам дам – вообще, к умению высоко себя ценить, благодаря которому любой актер легко превращается в мастера, изготавливающего премиальные медали для себя самого, и в собственного chevalier d’honneur, а каждая актриса с той же легкостью становится художником-оформителем своих появлений на публике, – к особой атмосфере сценической дерзости, царившей сейчас в обеденной зале, – к тому, что, как он чувствовал, у каждого актера (или актрисы) его ахиллесова пята защищена сокком или котурном, – к пестроте их речей, так же удачно сшитых из множества лоскутьев, как те военные мундиры, которые французские солдаты шили из постельных покрывал, занавесок и всего прочего, что им удавалось награбить, – и к чистоте их выговора, которой он очень завидовал. «Среди них, наверное, нет ни одного человека, – думал он, – который уже давно и часто не играл бы на сцене людей порядочных, или скромных, или ученых, или невинных, или даже коронованных особ»; и он, как это часто бывает с молодыми, мысленно прививал к дереву театральных подмостков (как, впрочем, и к дереву университетской или церковной кафедры) человека, который только стоит на нем, но сам не растет.

Единственное, что его огорчало: все лица, даже самые молодые, играли сейчас роли стариков, тогда как на сцене, как на Олимпе, всегда, когда этого требует программка спектакля, царит вечная юность.

В вечерних сумерках внимание Вальта привлек человек с застывшим выражением лица, который переговаривался со всеми, но каким-то странно глуховатым голосом, и часто, когда ему задавали вопрос, вместо ответа подходил вплотную к спрашивающему, бросал на него черный грозовой взгляд и потом отворачивался, не произнеся ни слова. Казалось, он тоже принадлежал к Плодово-Ягодному обществу Фрэнцеля; но, с другой стороны, прочие члены общества смотрели на него с любопытством. Так вот: он потребовал, чтобы ему принесли дыню и пакетик «Спаниоля», разрезал плод на дольки, высыпал сверху содержимое пакетика и стал сам есть эти сдобренные табаком дольки и предлагать их другим. Как раз в ту минуту, когда были принесены светильники, незнакомец поднес свою тарелку удивленному нотариусу, который теперь ясно разглядел, что лицо этого господина скрыто под маской – но не деформирующей, а напоминающей железную маску, которая так поразила его фантазию давним ужасом. Вальт, вздрогнув, лишь молча поклонился; но что-то в этом человеке ему понравилось, и он отхлебнул вина.