Грубиянские годы: биография. Том I

И в самом деле, увиденное настроило меня таким образом, что я – поскольку упомянутый славный гигант не имеет ничего, кроме силы, – поговорил об этом с четырьмя другими великолепными беллетристами (я никогда не развяжу им ремни сандалий, если, конечно, сами они не попросят) и спросил их, почему бы нам не объединиться и не дать молодому человеку возможность за наши деньги освоить самые необходимые учебные курсы. «Мы обтешем этого Зрюстрица, – сказал я, – чтобы он идеально подходил для наших сочинений; или, точнее, он сам должен приспособить свои дедуктивные теории к выдающимся и прочим произведениям своих кормильцев: чтобы когда-нибудь в будущем – в качестве нашей неподвижной звезды и нашего драбанта, в качестве шафера и chevalier d’honneur пяти наших муз, короче, в качестве нашего рецензента-маркёра – он мог в тех различных печатных изданиях, какие сейчас имеются в мире, выносить суждения о наших трудах и высоко их оценивать».

Все с этим согласились. И у нас пятерых поистине не было причин жалеть о наших тратах, ибо позже, уже в первом семестре, мы услышали, что наш протеже не боится полярностей и индифферентности, что он – трансцендентный эквилибрист и полярный ледовый медведь, что он индифференцирует людей, а себя потенцирует, что он, хотя и не стал ни поэтом, ни врачом, ни философом, но (что, может быть, важнее) вобрал в себя все это. И в самом деле, он вскоре стал называть нас в своих рецензиях пятью директорами, даже пятью чувствами ученого мира, а я, по его словам, являюсь среди них Вкусом – le Gout, el Gusto[37], – но, впрочем, он чертовски свободно говорит и о любом другом. «Может быть, ты прав, мой пламенный Зрюстриц», – сказал я однажды, когда он написал, что предвидит: по прошествии четырех или пяти лет Гёте окажется так же глубоко внизу, как сейчас Виланд. «Ну и что с того? – откликнулся он. – Я иногда тоже запускаю ядро кометы в голубое эфирное поле и нисколько не беспокоюсь, взойдет ли эта комета, полетит ли, как огненный цветок… На небесной оси бесконечности полюса – это одновременно экваторы: там всё едино, господин легационный советник!»

И вот теперь четыре звезды литературы (я бы сказал – пять, если бы сам не относился к их числу) ходатайствуют перед высокоблагородным советом, чтобы наследство сарыча, истребителя мышей, предназначенное как раз для бедных студентов, досталось нашему славному голоштаннику; ибо таковым он в самом деле является, поочередно в собственном и несобственном смысле: как если бы и здесь дифференцировал и индифференцировал, выбирая, по своему усмотрению, реализм или идеализм – как две переменные позиции, выводимые из некоей третьей. Я имею в виду вот что: у него ничего нет. Его Marquisat de Quinet[38] приносит слишком мало доходов – а ему нужно очень много воодушевляющих возможностей, чтобы он сам мог стать одной из них (и покрытые виноградниками горные склоны – это лестница-терраса, по которой он взбирается на свою гору муз), – нам, пяти маркизам, тоже нелегко кормить шестого; а если сейчас Зрюстрицу передадут сарычево наследство, то он сможет – для проформы – проедать его в Иене или в Бамберге; но при этом с удобством для себя выносить суждения о литераторах: некоторых, немногих, увенчивать венком и держать на отдалении, на других, бессчетных, едва-едва бросать искоса короткий взгляд, пошлость – от всего сердца презирать; из четырех-пяти понятий и писателей методом дедукции выводить многое: например, роман, юмор, поэзию, – и при этом полностью относиться к числу так называемых цельных людей. Сам же покойный сарыч – которого я, правда, не знаю, но который наверняка в конечном счете выиграл от переселения в мир иной, – наверное, с душевной радостью скажет там, наверху, когда услышит о таких плодах своего наследства: «Я от всего сердца предоставляю свое наследство этой беспутной мушке внизу – хотя бы уже потому, что она улетела прочь от прежней точки рефлексии, опередив меня в этом на целый мир».