Грубиянские годы: биография. Том I

– Да тебе, божок этакий, сам черт помогает, ты настоящий ангел по части письма! Продолжай в том же духе! – Я тоже, – сказал он уже спокойнее, вытаскивая из кармана манускрипт, – работал нынешним утром над нашим «Яичным пуншем, или Сердцем» и порезвился там, насколько это необходимо для первой главы. Я хочу тебе наполовину пересказать свою хвостатую звезду (так я называю любое отступление) – о Боже, если бы ты больше ценил мой стиль! – но именно потому, что ты его недостаточно ценишь, зачитывать ее я не буду! В упомянутой хвостатой звезде я особенно яростно нападаю на тех молодых писак, которые, в отличие от тебя, в своих романах изображают бедную дружбу только как ручку двери, ведущей к любви, или как рукоятку любовной шпаги – что так же бессмысленно, как предпосылать поэтической антологии календарь или генеалогическое древо правящего дома. Этот мошенник, этот болезный герой-слабак, уже на первых страницах делает вид, будто вздыхает по другу, будто сердце его тоскует по бесконечности – и он даже пишет об этой тоске какому-то другу, если мы имеем дело с романом в письмах, другу, который у него уже есть, как требуют законы эпистолярного жанра, – больше того, он признается, что не мыслит себя без второго мира и искусства; но едва эта бестия замечает девицу и втюривается в нее (читатель тем временем все еще присматривается к другу), как эта девица сразу получает, что ей причитается; другу же приходится жалким образом составлять им компанию на протяжении еще многих страниц: вплоть до страницы 1… на которой герой – по причине неверности девицы – откровенно объявляет любимому другу, что на Земле, мол, нет ни единого человечного сердца, ни одной добродетели и вообще ничего. Тут-то, брат, я и изрыгаю огонь на такого рода пишущую братию: «Слышь, мошенник! – это, Вальт, я говорю в хвостатой звезде. – Мошенник, будь, по крайней мере, честным человеком и тогда можешь делать, что хочешь: ведь пока что в твоем романе вся разница между другом и любящим сводится к различию между свинячим ежом и собачьим ежом).» —

Тут Вульт надолго опустил глаза в свои бумаги, а потом опять взглянул на Вальта.

– И в чем же различие? – спросил нотариус.

– Этим же вопросом задается и моя хвостатая звезда, – ответствовал Вульт. – Никакого различия. Потому что, согласно Бехштейну[9], свинячих ежей в природе не существует: раньше за них принимали либо самок, либо детенышей обыкновенных ежей. Со свиными барсуками дело обстоит так же. Что толку, о, романтические авторы (читал Вульт дальше по бумажке, периодически поднимая глаза, чтобы придумать еще какую-нибудь колкость), если вы будете выворачивать свои листы изнаночной стороной к небу? Они опять повернутся книзу: роса – как происходит и с положенным на землю стеклом – выступит лишь на той их стороне, что обращена к земле; так и у наэлектризованной кошки сперва надо выманить искру из хвоста, прежде чем другая выскочит из головы, и наоборот. Черт с вами, будьте, как вам хочется, «живыми», только – в открытую; живите своей ужасающей любовью, ибо это умеет любое животное и любая девица (которая, правда, по сей причине почему-то считает себя благородным существом, поэтессой и мировым бриллиантом в особой оправе); только не пытайтесь вступить с кем-то в дружбу: ибо для любящих животных дружеские отношения – такая же редкость, как и для вас. Вы ведь никогда не учились (по письмам ли Иоганна Мюллера, или по Ветхому Завету, или по сочинениям древних) тому, что такое священная дружба и в чем ее высокое отличие от любви: что она представляет собой не стремление половинчатого духа к своей супружеской или какой-то еще половине, но – стремление целого к целому, брата к брату, некоего божества к некоему универсуму – скорее ради того, чтобы создавать что-то и потом любить, чем чтобы любить и уже потом что-то создавать…..Так оно и продолжается в моей хвостатой комете, – заключил Вульт; и не удержался, слегка пожал руку брату, чья (прочитанная им недавно) глава о дружбе буквально влилась, подобно светлой и теплой струе врожденной крови, в его сердце.