Грубиянские годы: биография. Том I

Сам он сел к стоящему на отшибе столику, чтобы никому не мешать. Убежденный, что его тихое удовлетворение представляет собой истинную сахарную глазурь, он сидел и радовался тому, что сейчас почти во всей Европе веселое воскресенье, и не хотел ничего, кроме возможности видеть всё новые человечьи головы, потому что каждую он как бы обнимал глазами, как бы ощупывал: не принадлежит ли она юноше в красном, ради которого раскрылись лепестки его души.

Мимо прошел представитель духовного сословия, и Вальт, не поднимаясь со стула, снял перед ним шляпу, потому что подумал: священники, привыкшие к тому, что уже сам цвет их сутаны в сельской местности приводит в движение любой головной убор, в городе должны испытывать боль всякий раз, как проходят мимо закоренелого гордеца. Священник пристально взглянул на нотариуса и решил, что не знает его. Теперь к Вальту приблизились два всадника, у одного из которых было недостаточно средств для жизни, а у другого вообще никаких: Вульт и Флитте.

Эльзасец, богато одетый и веселый, гарцевал на пританцовывающем коне – хотя его te deus laudamus сплошь состояли из laus deo, – под напеваемую им же мелодию, среди своих знакомых, то есть всех присутствующих: его любили все, кому он не успел задолжать. Он в радостном расположении духа переносил ту неприятность, что на короткое время привлек к себе всеобщее внимание как человек, проворонивший часть Кабелева наследства, которую еще раньше тиражировал в качестве залога так часто, будто это была реликвия, голова святого, – и распределял между теми, кто ему верил: потому что марсельский корабль, приносящий ему большие, столь же часто закладываемые дивиденды, на сей раз что-то уж слишком долго отсутствовал. Вальт удивился и обрадовался, увидев, как напевающий всадник – который приветствовал всех дам, дерзко дотрагивался до их вееров, зонтиков и браслетов с медальонами, который еще более дерзко приподнимал двумя пальцами с каждой белой груди и подносил к своим глазам кулон или часы на цепочке, – как этот танцующий всадник остановился именно перед столиком трех самых уродливых женщин, достал для них воды и подозвал к ним официанта, даже привел красивых подруг. Это были три дамы из семейства Нойпетера, которым Готвальт вчера вручил свои визитные карточки. Очень скоро эльзасец, перемещаясь от столика к столику, наводнил всю Долину роз рассказами о сидящем здесь же молодом человеке в сюртуке из китайки, унаследовавшем состояние старика Кабеля; но Вальт, уделявший так много внимания другим и так мало себе, благодаря своим человеколюбивым грезам избежал осознания того неприятного факта, что на него все косятся. – Под конец Флитте подошел непосредственно к нему и, громко с ним поздоровавшись, тем самым выдал его всему купеческому сообществу. Похоже, что из семи резервных наследников этот веселый попрошайка меньше всех других злобился на Вальта; нотариус, со своей стороны, тоже отнесся к нему с сердечной симпатией: потому что Флитте взял у музыкантов тарелку и сам понес ее по кругу; Вальту так захотелось вознаградить его, бросив туда большой наследственный куш.

Нотариусу было особенно любопытно наблюдать за весьма утонченным стилем поведения своего брата. А стиль этот выражался в том, что Вульт ни о чем не тревожился, но вел себя так, как если бы он сидел в тепле, у себя дома, и в мире не было бы никаких чужаков. «Не есть ли это демонстрация некоторого презрения к другим или жесткости, – думал Вальт, – когда человек вообще не признает условностей чуждого ему первого часа знакомства, будто в общении уже наступил непринужденный второй, десятый час и так далее?» – Вульт придавал своему лицу самое невозмутимое в мире выражение, как только видел перед собой любое прекрасное женское лицо; он подходил к таковому очень близко, жаловался – мол, с глазом у него что ни день, то хуже, – и (как мнимый миопс) смотрел неописуемо холодно и мимо, словно физиономия, к которой он обращался, раздувшись и превратившись в бесформенный туман, висела где-то далеко перед ним, на вершине горы. Особенно удивляло нотариуса, который думал, что в Лейпциге, в «Саду Рудольфа», достаточно нагляделся на утонченные нравы и утонченных господ и видел, какими форсированными маршами молодые купцы ухаживают за дамами и околдовывают их, однако и сами уподобляются добровольным картезианским чертикам, которых дамские пальчики заставляют подпрыгивать, – так вот, его особенно удивляло мужское самообладание Вульта; так что в конце концов он даже изменил свою дефиницию приличного поведения и на основании наблюдений за опытным в светском общении братом вывел для «Яичного пунша» постулат: «Для тела приличны самые незаметные движения: полушаг или легкий поклон вместо прыжков серны, умеренный дугообразный изгиб руки вместо остроконечных жестов, напоминающих фехтовальные тангенсы, – именно по таким манерам я узнаю светского человека».