Грубиянские годы: биография. Том I

Хаслауские дамы невольно рассмеялись, хотя сразу ему поверили; но госпожа Нойпетер провела ладонью по лицу – красному, как почтовая карета, толчки которой были столь хорошо знакомы господину Петеру Нойпетеру, – и попросила у дочерей чаю. Оказалось, что коробочку с караванным чаем они забыли дома. Флитте радостно сказал, что съездит за коробочкой и, как он надеется, уже через пять минут вернется из города, пусть даже ему придется для этого загнать свою лошадь – то есть не свою, конечно, а одолженную, потому что право свободного доступа во все дома, которым он пользовался, распространялось и на соответствующие конюшни, – и что он даже постарается раздобыть для господина ван дер Харниша надежные глаукомные очки. Вульт, как показалось Вальту, отнесся и к самому предложению, и к сделавшему его человечку подчеркнуто пренебрежительно.

Флитте в самом деле вернулся уже через семь минут, без глаукомных очков – потому что пообещал их лишь ради красного словца, – зато с нойпетеровским чайным ларчиком из красного дерева, крышка которого с внутренней стороны была зеркальной и, раскрываясь, дублировала его содержимое. Внезапно – когда из так называемой Аллеи поэтов в Долине роз вышел человек в богатой красной ливрее и с круглой шляпой на голове, – Вульт приблизился почти вплотную к нотариусу, близоруко прищурился, сделав вид, будто думает, что узнал его, и после многих комплиментов тихо спросил, не того ли одетого в красное слугу графа фон Клотара он ищет; после чего, тряхнув головой, громко извинился перед ошеломленным нотариусом за свою близорукость, смешивающую знакомое с незнакомым, сказав в заключение: «Простите полуслепому: я принял вас за господина Обжору Вальдгерра из Гамбурга, моего близкого друга», – после чего оставил нотариуса в полном смущении, источник коего славный Вальт усматривал не в естественной для него правдивости, а в отсутствии у него опыта путешествий, которые освобождают человека от «деревянности», как пересадка на другую почву освобождает от деревянного привкуса брюкву.

Теперь, после облаченного в лакейскую ливрею вечернего зарева Авроры, за спиной которого нотариус так хотел бы увидеть солнце своей жизни, из густых зарослей действительно вынырнул утренний всадник, на сей раз в синем мундире, но в шляпе с перьями и с орденской звездой на груди: он беседовал с незнакомым господином. Флейтисту достаточно было бросить один холодный взгляд на загоревшиеся глаза нотариуса, чтобы понять: тот утренний человек опять предстал перед пылающим сердцем брата, которого он, Вульт, только из-за пристрастия к иронии дразнил возможностью перепутать красного слугу с синим господином. Вальт шагнул навстречу всаднику: вблизи этот музический бог, управляющий его чувствами, показался ему еще более высоким, цветущим, благородным. Нотариус непроизвольно снял шляпу; благородный юноша молча и удивленно поблагодарил его кивком головы, после чего сел за первый попавшийся столик, не отдав никакого распоряжения подскочившему красно-ливрейному слуге. Нотариус стал прохаживаться поблизости, надеясь, что он тоже попадет под тот рог изобилия, из которого прекрасный юноша изливал на спутника свои речи. «Даже если…. (начал юноша, но ветер отнес в сторону и сделал неразличимым самое важное слово: книги) не могут сделать человека хорошим или плохим, они, по крайней мере, улучшают или ухудшают его». – Каким же трогательным, идущим от сердца к сердцу, показался Вальту этот голос, вполне достойный красиво-меланхоличного флёра, который окутывал лицо говорящего! – Другой господин ответил: «Поэтическое искусство не поможет тем, кто им владеет, обрести какой-то определенный человеческий характер; подобно цирковым лошадям, поэты подражают поцелуям, притворяются мертвыми, изображают из себя эскорт и воспроизводят всякие прочие чужие искусные трюки; но такие лошади – отнюдь не самые выносливые, когда речь идет о военном марше». – Разговор между ними, видимо, начался еще в Аллее поэтов.

– Я же этого не отрицаю, – очень спокойно, без всякого нажима, ответил синий юноша (а Готвальт тем временем все быстрее и чаще проходил мимо столика, чтобы не пропустить ни слова). – Я только придерживаюсь мнения, что всякая, даже, казалось бы, представляющая лишь частный интерес дисциплина, будь то теология, юриспруденция, геральдика или еще что-то, не просто показывает нам новую, твердую грань человека или человечества, но и сама такую грань производит. Что ж, тем лучше! Государство старается сделать человека односторонним и, следовательно, однообразным. Поэтому поэт (если, конечно, он на такое способен) должен соединить в себе все дисциплины, сиречь односторонности, чтобы они, все вместе, образовали многогранность; ведь поэт – единственный человек в государстве, которому хватает сил и желания, чтобы обозреть все стороны с одной точки зрения: то бишь привязать их к чему-то высшему и потом, свободно паря над ними, всё хорошенько рассмотреть.

– Для меня это не вполне очевидно, – сказал незнакомый господин.