Групповой портрет с дамой

Для начала заметим, что примерно под новый, 1945 год Борис обрек Лени на совершенно излишние трудности, о которых Лени не упоминает, Маргарет рассказывает все, а Мария и Лотта ничего не знают. В последнее время за Маргарет установили строжайшее наблюдение, дабы авт. не мог передать ей что-либо недозволенное (лечащий врач в разговоре с авт.: «Понимаете, пациентке сейчас просто необходимо поголодать четыре-пять недель, чтобы мы могли привести ее эндокринную и экзокринную системы хотя бы в относительный порядок: в данный момент они настолько нарушены, что я не удивлюсь, если из грудных желез у нее потекут слезы, а из носа – моча. Итак: разговаривать с ней можно, приносить ничего нельзя»). Маргарет, уже свыкшаяся с полным воздержанием и даже возлагающая на него надежду на исцеление: «Немного денег вы мне все же оставьте (что авт. и сделал!). Ну вот, в то время я до того разозлилась на Бориса, что готова была его растерзать; только потом, когда мы все вместе сидели в укрытии и познакомились, я поняла, какой он умный и деликатный; но тогда – в конце сорок четвертого или немного раньше, на Рождество, а может, и в самом начале сорок пятого, на Богоявление, но никак не позже – Лени опять озадачила нас новым именем – правда, на этот раз, по крайней мере, знала, что так зовут писателя, к тому же покойного, так что хоть не пришлось висеть на телефоне и узнавать, кто он такой. И опять речь шла о книжке, автором ее был некий Франц Кафка, а книжка называлась «В исправительной колонии». Я потом спросила Бориса, неужели он не понимал, какую беду мог накликать на Лени? Это надо же – в конце сорок четвертого (!) подсказать ей книжку писателя-еврея. Знаете, что он мне ответил? «У меня тогда голова шла кругом, столько всего надо было обдумать. Я совсем об этом забыл». И Лени опять помчалась в библиотеку – во всем городе работала одна, последняя, – и заполнила формуляр; на ее счастье, библиотекаршей оказалась пожилая порядочная женщина, которая тут же порвала формуляр, отвела Лени в сторонку и сказала ей слово в слово то же самое, что ответила ей настоятельница монастыря, когда Лени пристала к той с расспросами о Рахили: «В своем ли вы уме, дитя мое? Кому пришло в голову посылать вас в библиотеку за этой книгой?» Хотите верьте, хотите нет, но Лени и тут не отступилась. Пожилая библиотекарша, наверное, сразу сообразила, что Лени никакая не провокаторша, потому-то и отвела ее в сторонку, а там уже четко и ясно растолковала, в чем дело: Кафка этот – еврей, все его книги запрещены, сожжены и так далее, ну а Лени, ясное дело, и ей задала этот свой вопросик наповал: «Ну и что?»; и тогда библиотекарша просветила Лени – поздновато, зато основательно – насчет того, как нацисты вообще относятся к евреям, и дала ей в руки «Штюрмер» – эта газетенка в библиотеке, конечно, имелась – и все еще раз разжевала; так что ко мне Лени явилась, уже кипя от возмущения. Наконец-то до нее дошло, что к чему. Однако она и после этого не сдалась. Вбила себе в голову раздобыть этого Кафку и прочесть; и своего добилась! Взяла и поехала в Бонн: решила разыскать там профессоров, которым ее отец некогда строил виллы; она знала, что у тех дома большие библиотеки; и нашла-таки одного старичка пенсионера лет под восемьдесят – сидит себе дома, в книжках копается; и знаете, что он ей сказал: «В своем ли вы уме, дитя мое? Именно Кафка вам понадобился? А почему не Гейне?» Все же старичок принял в Лени большое участие, припомнил и Лени, и ее отца, но этой книжки у него самого не было. Ему пришлось обратиться к одному коллеге, потом к другому, пока не нашел такого, который ему доверял, которому он сам мог довериться и у которого к тому же была книжка. Все это оказалось не так просто, скажу я вам, на поиски книжки ушел целый день, и домой она явилась уже за полночь, но с книжкой в сумке. А почему не просто? Потому что надо было не только найти человека, которому старичок профессор мог довериться и который бы ему самому доверял, этот человек должен был еще и довериться Лени, то есть не только иметь книгу, но и согласиться отдать ее в чужие руки! Книгу имели два коллеги старичка профессора, но первый не захотел с ней расстаться. Ну, не бред ли вся эта затея? И что им, Борису и Лени, втемяшилось в голову?! Заниматься такой ерундой, когда речь идет о жизни и смерти, когда гибель грозит на каждом шагу. А тут, на наше несчастье, заявился еще и мой благоверный, ведь мы все ютились в его коттедже. В Шлёмере ни следа не осталось от прежнего светского льва, весь его блеск сошел на нет: приплелся совершенно обессилевший и почему-то в солдатской форме, но без документов; оказалось – еле удрал от французских партизан, те совсем было собрались пустить его в расход. Не знаю… Я все же как-то была к нему привязана; он всегда относился ко мне по-доброму, ничего для меня не жалел и по-своему тоже был ко мне привязан, может, даже любил. А теперь приполз такой несчастный, такой жалкий и растерянный и сказал мне: «Маргарет, я наворотил за свою жизнь таких дел, что теперь мне каюк, куда ни сунься: и у французов, и у немцев, которые «за», и у тех немногих, что «против», и у англичан, и у голландцев, и у американцев, и у бельгийцев; а уж если попадусь русским и те дознаются, кто я такой, то я и вовсе пропал. Впрочем, попадись я немцам, которые еще у власти, я тоже пропаду со всеми потрохами. Помоги мне, Маргарет». Поглядели бы вы на него раньше! Раскатывал по городу только на такси или на казенной машине, по три раза в год приезжал в отпуск, и, конечно, не с пустыми руками, и всегда был находчив и весел, а теперь дрожал, как жалкий мышонок, и боялся всех на свете, от немецких патрулей до американцев. И тут мне впервые пришла в голову мысль, до которой нужно было бы раньше додуматься. В госпитале умирало много раненых, их воинские документы, естественно, собирали, складывали в одно место, регистрировали, а потом отсылали либо в их часть, либо еще куда; во всяком случае, я точно знала, где лежат эти документы, и знала, что некоторые раненые их не сдают, а у других, поступивших к нам с тяжелыми ранениями, медперсонал старался побыстрее содрать окровавленные лохмотья, тут уж было не до бумаг, и они, как правило, пропадали. Что же я сделала? В ту же ночь я стащила три солдатские книжки – их там было навалом и можно было выбрать подходящие, то есть чтобы фотографии хоть как-то соответствовали Борису и Шлёмеру по возрасту и приметам. Взяла, значит, двух блондинов в очках лет двадцати четырех – двадцати пяти и одного худощавого брюнета без очков лет под сорок, то есть в возрасте Шлёмера; эту книжку я ему и вручила. Отдала ему также все наличные деньги, собрала на дорогу хлеба, масла и сигарет и проводила его в путь под новым именем – Эрнст Вильгельм Кайпер; это имя, а также домашний адрес этого Кайпера я себе записала – все же хотелось знать, что со Шлёмером станется. Как-никак, мы с ним шесть лет были женаты, хотя и виделись от случая к случаю. Я посоветовала Шлёмеру отправиться прямым ходом в армию, в какой-нибудь фронтовой штаб, это самое безопасное место, раз уж все на него зуб имеют. Он согласился. Когда мы прощались, он плакал, и если вы не видели моего супруга до сорок четвертого года, вам не понять, что это значит: плачущий, скулящий, раздавленный Шлёмер, благодарно целующий мне руку. Поскулил, как собачонка, – и ушел. Никогда его больше не видела. Из любопытства я потом съездила к жене этого Кайпера в угольный район около Буэра, – понимаете, мне все же хотелось узнать, как и что… Оказалось, что она вторично вышла замуж; я ей наплела, мол, выхаживала ее мужа в госпитале, он умер на моих руках и перед смертью просил меня наведаться к ней. Бабенка она была бедовая и бойкая на язык, скажу я вам. Сразу меня огорошила: «О каком муже вы говорите? Если об Эрнсте Вильгельме, то он умер уже дважды – один раз в госпитале, а второй раз – в какой-то жуткой дыре где-то там у вас в горах, она называется Вюрзелен». Стало быть, Шлёмер умер! Не скрою, я облегченно вздохнула. Все же лучше умереть в какой-то деревушке, чем быть повешенным нацистами или расстрелянным партизанами. Он оказался самым настоящим военным преступником – вывозил людей из Франции, Бельгии и Голландии на принудительные работы в Германию, и начал этим заниматься еще в тридцать девятом, по образованию-то он был коммерсант. Из-за него меня долго таскали на допросы, а потом забрали у меня дом вместе со всем, что в нем было, разрешили взять только мои личные вещи. Видимо, Шлёмер воровал по-крупному и вообще был здорово нечист на руку – и взятки брал, и еще много всего за ним водилось, а потом погорел… Вот таким манером в сорок девятом году я оказалась на улице, в самом буквальном смысле на улице, где я, пожалуй, в какой-то степени и сейчас нахожусь. Да, у меня и по сей день нет своего угла, хотя Лени и другие старались как-то устроить мою жизнь. С полгода я даже жила у Лени, но дольше там было оставаться нельзя, потому что ко мне ходили мужчины, а малыш, ее сын, подрастал и однажды спросил меня: «Маргарет, скажи, почему дядя Гарри – так звали английского сержанта, с которым я тогда встречалась, – почему дядя Гарри хочет раздавить тебя? Он все время на тебя наваливается» (Маргарет снова покраснела. – Авт.).