Групповой портрет с дамой

Кремер: «После того, как забрали на войну мальчика, я стала думать: куда теперь податься – на восток, на запад или сидеть дома. И решила остаться дома: на запад они никого не пускали, кроме солдат и мобилизованных на рытье окопов. А на восток… Почем знать, может, они еще на пару месяцев, а то и на год растянут войну. В общем, сидела дома, в своей квартире, до второго числа (имеется в виду второе марта 1945 года; люди, остававшиеся в городе, называют тот день просто «второе». – Авт.). А второго начался тот налет, от которого многие умом тронулись или близко к тому; я кинулась в подвал пивоварни, что против дома, сидела там и думала: Господи Боже, конец света пришел, конец света. Честно вам признаюсь, ведь я с двенадцати лет, то есть с девятьсот четырнадцатого года, не ходила в церковь и не верила в поповские россказни, и даже когда нацисты для виду (выделено не авт.) нападали на попов, я и тогда не встала на их сторону: к тому времени я уже кое-как разбиралась и в диалектике, и в материалистическом понимании истории, хотя большинство моих товарищей по партии считали меня просто хорошенькой дурочкой… А тут я вдруг начала шептать молитвы, одни молитвы, честное слово. Сразу все вспомнилось: и «Слава тебе, Господи», и «Отче наш», и даже «Спаси, Господи, и помилуй». Молилась, и все тут! Этот налет был самый страшный и тяжкий из всех, какие мы пережили; он длился ровно шесть часов сорок четыре минуты, и перекрытия подвала вздрагивали, а то и ходили ходуном, как крыша палатки на ветру… И ведь бомбили город, где уже и жителей-то почти не осталось, налетали волна за волной, волна за волной, и так без конца; нас в подвале было всего шестеро, две женщины, я и молодая мать с трехлетним малышом; она громко стучала зубами от страха – тут я впервые поняла, что значит «стучать зубами», а раньше только встречала это выражение в книгах; видать, это получалось у нее само собой, она ничего не могла с собой поделать, а может, даже и не замечала… Под конец она закусила губы до крови, и тогда мы сунули ей между зубами деревяшку – маленькую такую гладкую дощечку – наверно, обломок от бочки, их много кругом валялось. Я думала, она сходит с ума, и еще я думала, что тоже сойду с ума… Грохотало не так уж сильно, только все кругом шаталось и дрожало, а потолок над головой прогибался то в одну сторону, то в другую – как дырявый резиновый мячик, когда его мнешь руками. Малыш совсем выбился из сил и уснул; он крепко спал и даже улыбался во сне. Кроме нас, в подвале было еще четверо мужчин; один из них, пожилой складской рабочий с пивоварни, почему-то в форме штурмовика – это второго-то! – со страху просто-напросто наложил в штаны, полные штаны наложил, и трясло его, как в лихорадке; а потом он еще и описался и вдруг взял и выбежал из подвала, просто взял и выбежал: заорал не своим голосом и выскочил на улицу. От него, конечно, и мокрого места не осталось, тут и говорить не о чем. А еще в подвале было двое молодых парней, оба в штатском и бледные как полотно; скорее всего дезертиры – скрывались, наверное, где-нибудь в развалинах, а когда начался этот ужасный налет, струхнули всерьез. Сперва они оба сидели тише воды ниже травы; но когда тот старик выскочил наружу, они вдруг… Понимаете, мне сейчас шестьдесят восемь лет, я старуха, и неловко мне такое о себе рассказывать, а вам слушать… Хотя все это чистая правда. Мне тогда было сорок три, а той молодой женщине – я потом никогда, ни разу ее не встретила, ни разу никого не встретила из тех, кто сидел тогда вместе со мной в подвале, – ни парней, ни малыша… В общем, ей было под тридцать. А парни – им было по двадцать с небольшим – вдруг… Не знаю уж, как это назвать… Они вдруг посмотрели на нас с ней каким-то таким взглядом… раздевающим, что ли, или, правильнее будет сказать, нагло-откровенным… Нет-нет, все не то… Моего мужа замучили до смерти в концлагере за три года до этого, так я ни на одного мужчину и глядеть не хотела. Ну, в общем, те парни вовсе не набросились на нас и не стали нас насиловать, потому что мы и не сопротивлялись. Вот как все было: один из парней подошел ко мне, облапил, задрал юбку и спустил трусики, другой занялся молодой матерью – вынул торчащую у нее между зубами дощечку и поцеловал в губы… Вот как случилось, что обе пары занялись… назовите это как хотите. А между нами крепко спал малыш… Вам, наверно, противно про все это слушать, потому что вы не можете представить себе весь этот ужас: шесть с половиной часов с неба беспрерывно сыплются и взрываются бомбы – одних фугасок сбросили около шести тысяч. Мы четверо просто прибились друг к другу, и между нами – малыш… До сих пор не могу забыть – когда тот парень поцеловал меня, я почувствовала, что у него весь рот забит каменной пылью, а потом оказалось, что она и у меня скрипит на зубах: наверно, валилась на нас сверху, с потолка, он ведь ходил ходуном… А еще я помню, как вдруг перестала обмирать от страха, даже как будто обрадовалась и опять начала тихонько молиться; гляжу – молодая мать тоже вроде успокоилась, отбросила рукой прядь со лба того парня, что был с ней, и улыбнулась ему. Тогда я тоже отбросила волосы со лба своего парня и улыбнулась; а потом мы все оделись, кое-как привели себя в порядок, немного посидели молча и, не сговариваясь, выложили все, что у нас с собой было, – у кого хлеб, у кого сигареты, а молодая женщина вынула из сумки целую банку маринованных огурцов и клубничное варенье. И мы съели все это вместе, но никто не проронил ни слова, даже имени никто друг у друга не спросил, словно дали обет молчания; только каменная пыль скрипела у нас на зубах – у меня и у моего парня… Примерно к половине пятого налет кончился. Стало тихо. Хотя и не совсем. Где-то еще что-то валилось, рушилось, взрывалось – ведь упало около шести тысяч бомб. И когда я говорю: стало тихо, я имею в виду, что не стало слышно гула моторов. И мы все пошли к выходу из подвала – каждый сам по себе, не сказав друг другу на прощанье ни слова. Снаружи нас со всех сторон охватил огромный, до неба, столб пыли, пыли и дыма, а кругом полыхал огонь. Я упала как подкошенная и очнулась лишь через два дня в больнице; придя в себя, я опять принялась шептать молитвы – но уже в последний раз. Счастье еще, что в общей неразберихе меня не закопали заживо, – вы даже не представляете, сколько народу похоронили вот так, живьем. Хотите знать, что стало с подвалом? Рухнул ровно через два дня после того, как мы из него выбрались. Наверно, свод все прогибался и прогибался, как дырявый резиновый мячик, а потом взял и обвалился. Своими глазами видела – пошла взглянуть, как там моя квартира. От дома ничего не осталось, совсем ничего, даже приличной груды развалин не было. А на следующий день после того, как я выписалась из больницы, в город вошли американцы».