Групповой портрет с дамой

Читателю уже известно, где Ширтенштайн услышал о конце войны: он наяривал на пианино «Лили Марлен» для советских офицеров где-то между Ленинградом и Витебском, – Ширтенштайн, который некогда был авторитетом для самой Моники Хаас! «Мной тогда владело одно-единственное, но зато лютое желание (Ш. в разговоре с авт.): я постоянно хотел жрать и, значит, выжить. Так что я готов был исполнять «Лили Марлен» даже на губной гармошке».

Доктор Шольсдорф ознаменовал последние дни войны столь незаурядным поступком, что авт. так и подмывает произвести его в герои: «Сначала я укрылся в маленькой деревушке на правом берегу Рейна, где собирался спокойно дожидаться конца войны: документы у меня были в полном порядке, в политике не замешан, так что и со стороны нацистов опасаться мне было нечего, и американцев не было причин бояться. Дабы полностью обезопасить себя от случайностей, я принял под свою команду отряд фольксштурма численностью в десять человек, из которых трем было за семьдесят, двум еще не исполнилось семнадцати, у двоих нога была ампутирована по бедро, у одного – по голень, предпоследний потерял на войне руку, а последний был слабоумный, попросту говоря – деревенский дурачок; вооружение наше состояло из нескольких палок, но главную надежду мы возлагали на белые простыни, заблаговременно разорванные на четыре части: кроме того, нам выдали несколько ручных гранат и приказали взорвать мост; как только мой отряд выступил, мы привязали к палкам белые лоскуты от простынь, мост, естественно, не тронули и сдали деревню американцам в целости и сохранности. До позапрошлого года я был в этой деревне желанным гостем (речь идет о горной деревушке Ауслер-Мюле. – Авт.), меня неизменно приглашали на все церковные и прочие праздники. Однако в последнее время я замечаю некоторую перемену в настроении тамошних жителей, иногда слышу брошенное мне вдогонку «пораженец»; и это через двадцать пять лет после войны и при том, что ведь именно я спас их церковь, жизнью поручившись американскому лейтенанту Эрлу Уитни, что там нет засады и что она не представляет собой военный объект. В деревне, вне всякого сомнения, произошел резкий сдвиг вправо. Во всяком случае, теперь я туда наезжаю без особой охоты».

Алиби Ганса и Греты Хельцен предельно кратко: Ганс родился в июне 1945 года, проявлял ли он уже в утробе матери тягу к «вервольфу», авт. не берется установить. А Грета и вовсе родилась только в 1946 году.

Генрих Пфайфер (возраст – двадцать один год) встретил конец войны в монастыре (стиль барокко) под Бамбергом, переоборудованном в госпиталь; ему только что ампутировали левую ногу. По его словам, едва он очнулся от наркоза, «как к воротам подкатили американцы. К счастью, они не проявили ко мне никакого интереса». Старик Пфайфер несколько неопределенно указывает место своего пребывания «в день поражения»: «в районе Дрездена»; к тому времени он волочил свою ногу уже двадцать семь лет (в настоящее время он волочит ее все тридцать пять); а между тем отец Лени еще в 1943 году, до того как сесть в тюрьму, назвал эту ногу «липой чистой воды».

Мария ван Доорн: «Я-то думала, что поступаю умнее всех, еще в ноябре сорок четвертого года переселившись в Тольцем: выкупила родительский дом и прикупила еще землицы на те деньги, что Груйтен раздавал пачками. Я и Лени уговаривала переехать ко мне и родить ребеночка в деревне – мы все еще не знали, от кого он; у нас, мол, тихо, спокойно, да и воздух не то что в городе, а еще я ей доказывала, что американцы придут к нам наверняка на две-три недели раньше, чем сюда, в город. Ну а как на самом деле вышло? И как все обернулось? Счастье, что Лени при этом не было. Тольцем сровняли с землей – так это вроде называется; нам дали полчаса на сборы и вывезли на грузовиках за Рейн; а потом мы уже не могли вернуться обратно, потому как на той стороне уже были американцы, а у нас все еще правили немцы. Какое счастье, что Лени меня не послушалась! Вот тебе и тишина, вот тебе и покой, вот тебе свежий воздух и цветики-цветочки. Мы увидели только громадное облако пыли – все, что осталось от Тольцема; теперь-то его опять отстроили, а тогда… Облако пыли, и больше ничего».