Грушевая поляна

На следующий день Мадонна увозит Дебору и Джона в Тбилиси на экскурсию. Они берут с собой Ираклия, чтобы получше его узнать и сблизиться с ним. Ираклий растерянно просит, чтобы поехала и Лела, но Лелу никто не приглашает. Пока дети в столовой вместе с Дали, Лела открывает ворота перед машиной Джона и Деборы: американцы хотели, чтобы дети не видели, как они уедут, и не расстраивались. Шофер Шалва выруливает со двора и везет гостей, Мадонну и Ираклия в Тбилиси.

Вечером Лела выходит на стадион. Там никого, прошел дождь. Дети вместе с Дали в телевизионной. Ираклия еще не привезли. Лела поднимается на пожарную лестницу, медленно, этаж за этажом бредет наверх. Садится на последнюю ступеньку, достает сигарету, закуривает. Сейчас она ни о чем не может думать. Перед ее мысленным взором мелькают то лица Деборы и Джона, то красный как свекла Ираклий, то Вано, которого она заманивает в «кроватную», подводит к проему рухнувшего балкона и толкает вниз. «Ты сможешь? – спрашивает ее внутренний голос. – Если сможешь, то чего ждешь?» «Я не затяну до зимы. Ираклий уедет, и я позабочусь об этом», – отвечает ему Лела.

С лестницы она смотрит вниз, на грушевую поляну и на дворик перед баней. Во дворе лает собака, из бани выходят две прачки. Прачки негромко беседуют, печальное эхо их голосов рассыпается в теплом сентябрьском воздухе, так что до Лелы долетают лишь обрывки слов, будто слова бегают наперегонки и не могут догнать друг друга. Уставшие за день женщины, отягощенные грузом собственной плоти, пересекают стадион и скрываются из виду.

В сумерках Лела дремлет в сторожке, как вдруг открывается дверь и входит Ираклий. Лела просыпается. Ираклий приближается к тахте и так осторожно садится, словно сделан из пуха.

– Что вы делали, расскажи, – просит Лела.

Ираклий не издает ни звука.

– Что с тобой? – трясет его Лела.

Ираклию это не нравится, он морщится и старается высвободиться из ее рук.

– Живот, – бормочет Ираклий.

Лела отпускает его. Встает. Поворачивает лампочку. Сторожку заливает желтоватый свет. Ираклий сворачивается калачиком на тахте и стонет.

– Что случилось, пацан, что ты ел?

– Хинкали, – ноет Ираклий.

Лела размышляет.

– И от этого тебе плохо?

– И шашлык… Еще лобиани ел…

– И что, невкусно?

– Вкусно, – опять стонет Ираклий.

– Много съел?

– Да, – отвечает он и принимается всхлипывать, – меня тошнит. – Ираклий раскидывается на тахте и хнычет. – Тошнит.

– Наверное, переел. Ну-ка пошли, надо, чтобы тебя вырвало. – Лела помогает Ираклию подняться.

Ираклий и Лела входят в главный корпус, шагают в конец коридора, где находится туалет. Там стоит такой резкий запах, что Ираклий, не успев толком его вдохнуть, тут же извергает в унитаз все съеденные за день разносолы. Из носу и глаз у него текут слезы, рот горит, Ираклий спешит к раковине, Лела открывает кран, и оттуда бьет мощная струя воды, облив Лелу с Ираклием с головы до ног. Дрожащий Ираклий полощет рот.

– Не пошло мне впрок, – говорит Ираклий, когда они выходят из корпуса.

– Пацан, ты через два дня будешь в Америке, не оплакивай эти свои два хинкали!

Тут из столовой во двор выходит Хатуна, молоденькая практикантка из Рустави. Узнав, что Ираклию нездоровится, она несет ему чай.

– Не нужно мне, – отмахивается Ираклий, едва ворочая языком.

– Где ты хочешь лечь, у меня или наверху? – спрашивает Лела.

– У тебя, – отвечает Ираклий и следует за Лелой в сторожку.

Заходят. Хатуна ставит стакан на стол и щупает Ираклию лоб.

– Поспи, и пройдет, – говорит Хатуна, но вид у нее растерянный: не позвонить ли Цицо или Дали, думает она.

– Пройдет, конечно, – соглашается Лела. – Переел вкусностей, вот и тошнит с непривычки, – смеется Лела.

Хатуна тоже смеется, а Ираклий закутывается в одеяло, как в кокон, и застывает, скорчившись, на Лелиной тахте.

– А где же ты будешь спать? – Хатуна печально смотрит на Лелу, хлопает густо подведенными голубым глазами.

– Я тут присяду, потерплю его еще пару дней, пока не свалит в Америку. – Лела встряхивает Ираклия за плечи. Тот стонет.

Хатуна уходит. Лела тушит свет и пристраивается в ногах у Ираклия.

Какое-то время оба лежат тихонько, потом глаза привыкают к темноте, и каждый предмет в комнате уподобляется выросшему из мрака живому существу: при свете луны блестит оставленная Тариэлом хрустальная пепельница, на стене сияет маленькое зеркало, и прикрепленный к его углу крестик отбрасывает зловещую тень. Ираклий прерывисто дышит, и Лела понимает, что он не спит.

– Пацан! – лягает его Лела. – Ну расскажи, где вы были?

Ираклий, поморщившись, растягивается на спине, словно готовится рассказывать, но произносит только «ой, мамочки» и протяжно стонет.

– Э-э, пацан! Ты язык случайно не выблевал? – Лела нашаривает пяткой лицо Ираклия.

– Отстань, – хрипит Ираклий.

– Где вы были, спрашиваю? – не унимается Лела.

– Ну, мы смотрели кое-что…

– В ресторан ходили?

– Ага.

– И что вы ели?

Ираклий и рад бы ответить, но не может:

– Ой, только не напоминай про еду… Прошу тебя.

– Ладно, тогда расскажи, что вы смотрели.

– Показали им Тбилиси, а потом поехали в Мцхету.

– Это далеко?

– Да.