Грустное лицо комедии

Жизнь ломала мои привычные представления. У меня тогда впервые зародилась, казалось бы, парадоксальная мысль, которая впоследствии подтвердилась на многих примерах и превратилась в прочное убеждение: чем крупнее актёр, тем он дисциплинированнее, тем меньше в нём фанаберии, тем глубже его потребность подвергать свою работу сомнениям, тем сильнее его желание брать от своих коллег всё, чем они могут его обогатить. И наоборот: чем мельче актёр, тем больше у него претензий, озабоченности в сохранении собственного престижа, необязательности по отношению к делу и людям…

В нашем фильме отжившее выражалось в образе Огурцова с его моралью «как бы чего не вышло», с его позицией, что запретить всегда легче и безопаснее, чем разрешить.

И здесь сатирическое дарование Ильинского сослужило прекрасную службу. Актёр буквально «раздел» своего героя, показал его тупость, ограниченность, самодовольство, подхалимство, приспособленчество, темноту, надменность, псевдовеличие.

Когда я сейчас думаю об образе Огурцова, то понимаю, какое разнообразие красок и оттенков вложил в эту роль крупнейший артист нашего времени. И убеждён, что успех, выпавший на долю картины, во многом определило участие в ней Ильинского. В его Огурцове зрители узнавали черты тех самодуров и дураков, которые вознеслись на руководящие холмы, и с этих вершин пытались спускать директивные глупости… Ильинский своей мастерской игрой, своим гражданским темпераментом разоблачил огурцовых и огурцовщину…

Вторая встреча с Игорем Владимировичем произошла у меня во время подготовки к фильму «Человек ниоткуда». Сценарий этой картины родился так: я пришёл кталантливому театральному драматургу Леониду Зорину и предложил ему тему: первобытный снежный человек попадает в современную Москву и что из этого получается. В те годы пресса широко обсуждала гипотезу о существовании снежного человека. Чего только не было в сценарии-кинодебюте Зорина, а затем и на экране. Картина одновременно и цветная и чёрнобелая; в ней причудливо переплетаются реальная действительность и сон, фантастика. Персонажи то говорят прозой, то вещают белыми стихами. Невероятные события перемешиваются с вполне узнаваемыми жизненными ситуациями. Философские частушки сменяются остротами, дикари-людоеды наблюдают за запуском ракеты, седобородые академики поют куплеты и пляшут. Эксцентрические трюки соседствуют с реалистическим повествованием.

Эта фантасмагория, нагромождение довольно-таки разнородных элементов образовали замысловатую форму кинорассказа.

Но оригинальность формы, необычность приёмов понадобились нам с Зориным для того, чтобы объёмнее, резче подчеркнуть идею фильма. Чтобы взглянуть свежими глазами на нашу жизнь, где переплеталось хорошее и дурное, важное и случайное, мусор и крупицы прекрасного, требовался герой с совершенно детским, непосредственным, наивным восприятием. Мы не стали извлекать его из среды реально существующих людей и прибегли к вымыслу: привели в Москву чудака — «человека ниоткуда», из несуществующего племени «тапи».

Я предложил роль Чудака Игорю Владимировичу Ильинскому. Тот отнёсся к ней с сомнением. Ему казалось, что образ написан для более молодого исполнителя, нежели он. В сценарии много сцен связано с бегом, прыжками, лазанием по горам. Физическая, спортивная нагрузка роли действительно была велика. «Но вы же всю жизнь занимаетесь теннисом и коньками! — убеждал я Ильинского. — А если уж придётся делать что-нибудь акробатическое, то пригласим дублёра», — добавил я. У Игоря Владимировича имелись кое-какие претензии к самому сценарию, но мы с Зориным обещали переработать сцены, вызывавшие его тревогу. В общем, я рассеял его сомнения и был уверен, что вместе мы всё преодолеем. За спиной маячила недавно законченная и прошедшая с успехом «Карнавальная ночь».

Начались съёмки. Они шли туго, со скрипом. Я не мог нащупать стилистику картины, степень её условности. Кроме того, постепенно выяснилось, что интуиция не подвела Ильинского. Наивность, детскость, непосредственность Чудака получались у актёра прекрасно сыгранными, но явно противоречили его психофизической природе и возрасту. Оказалась также непосильной и тяжелейшая физическая нагрузка. Когда же трюки вместо артиста выполнял дублёр, становилось сразу ясно, что их делает каскадёр, а не сам исполнитель. Надо честно признаться, что всё это Ильинский понял гораздо раньше меня. Ошибка была, конечно, обоюдной, но главная доля вины лежала на мне. Режиссёрская напористость на этот раз повредила делу. Мы расстались, не испортив ни на йоту наших добрых отношений…

В 1961 годуя перечитал пьесу Александра Гладкова «Давным-давно». Озорная, написанная звонкими стихами, она рассказывала о смелых, лихих людях, которые весело дерутся, горячо влюбляются, бескорыстно дружат, готовы прийти на помощь другу, о людях, которые ценят шутку, застолье и вообще любят жизнь. Мне захотелось снять такой фильм. И повод подвернулся удобный: через полтора года исполнялось сто пятьдесят лет со дня Бородинской битвы.