Груз небесный

Девочка на время умолкает, смотрит в окно, а Глыбин оглядывается по сторонам в надежде увидеть ее ровесников, чтобы переключить ее внимание на них. Но в коридоре – одни взрослые, и Глыбин, чтобы не касаться больше разговора о командировке, переводит разговор в другую плоскость.

– А ты скоро будешь балериной?

И девочка, не чувствуя подвоха, проглатывает наживку и начинает тарахтеть о том, что мама собирается записать ее в студию при Дворце культуры, что ее подружка Таня уже записана туда, но на занятия не ходит, потому что из района ВИЗа далеко добираться, что балериной быть трудно, что скоро у нее будет газовое платьице и туфли, «как называются – забыла».

Во всем этом чувствовались высказывания взрослых, которые девочка воспроизводила почти дословно, но Глыбин слушал «с интересом», и она заводилась все больше и больше, и все дальше и дальше уходила от впечатлений, вызванных у нее пребыванием в командировке.

Из дальнейшего повествования Глыбин узнал, что дядя Коля, обладатель собаки Найды, учился с мамой в техникуме, что баба дядю Колю хвалит, а папу ругает, что Витька Савкин, который много знает, собирается работать шпионом, когда вырастет…

За окном замелькали конурки дачных домиков – верный признак приближающегося города. Глыбин облегченно вздохнул: он не нарушил правил игры и мог быть доволен собой.

Когда он взял портфель в купе, простился с женщиной и вышел в коридор, Вита все еще висела на перекладине…

– Уходишь? – спросила она. – Уже?

– Да… приехал… прощай…

– А тебя встречать будут?

– Нет.

– А нас будут… баба нас встречать будет.

После этих слов Вита, опасливо поглядывая на дверь купе, доверительно шепчет: «Баба папу ругает, а меня жалеет… она думает, что я маленькая и не знаю, что он сидит, а я все знаю», – заканчивает она хвастливо и протягивает собеседнику на прощанье крохотную ладошку…

Выйдя на перрон, Глыбин не оглядываясь пошел к зданию вокзала. Однако, чем дальше он уходил, тем больше хотелось обернуться… У входа в вокзал, словно подчиняясь непреодолимой силе, он оглянулся… Из окна вагона, расплющив нос о стекло, вслед ему смотрела симпатичная мордашка с живыми, все знающими в этой жизни глазами, так похожими на две виноградинки».

Глава двенадцатая

Ближе к вечеру я перекусил в буфете, поболтался по вокзалу и выбрался на улицу, где у крыльца, подобно дредноутам у причала, стояли «Икарусы», в их двери упирались хвосты толстых очередей, урчали моторы легковых автомобилей, хлопали багажники и дверцы такси.

Темнело, шел мокрый снег, было холодно, промозгло и неуютно. В такую погоду одиночество чувствуется особенно остро и хочется оказаться в тепле, у родного очага, и не только потому, что ты продрог и тебе надо согреться: знакомые, а лучше родные, стены и лица прибавляют уверенности в себе и укрепляют в сознании мысль, что ты кому-то нужен, что у тебя есть корни и ты еще не превратился в перекати-поле…

Но… до родных стен три тыщи верст, а во всей белокаменной у меня нет ни одного знакомого, с кем можно было хотя бы поговорить. Живи здесь Кленов, я, наверное, позвонил бы ему, хотя и зол на него страшно: он кровно обидел моего друга Сугробова. Но Кленова в Москве нет, он живет в Ленинграде, рядом с Литейным. От его дома до ближайшего разводного моста через Неву ближе, чем от нашей «штаб-квартиры» до роты.

В июне, когда я носил ему сугробовскую рукопись, он рассказывал, что часто выходит ночью к этому мосту и смотрит, как, «подобно клодтовским коням», встает на дыбы половинка мостового пролета, и столбы на ней принимают почти горизонтальное положение… Летом вдоль трамвайных рельсов разведенного моста падает мусор, зимой – «медленно, подобно лавине, скатывается снег… и это впечатляет». Потом он еще о чем-то говорил, но я не слушал, иное меня занимало: мне не терпелось знать, как он оценил рукопись Сугробова, и я волновался так же, как мог волноваться сам автор.

В тот вечер Кленов встретил меня на пороге двухкомнатного номера, именуемого «люксом». Впрочем, пять лет назад это действительно был люкс, в нем всегда останавливалось большое областное начальство. В те времена в номере была добротная черная мебель и чайный сервиз на шесть персон. Но… в семьдесят четвертом в одной из построенных пятиэтажек «под прием гостей» отделали трехкомнатную квартиру… С тех пор о люксе стали говорить в кавычках: мебель там заменили, место сервиза заняли заварочный чайник с расколотым носиком и два стакана, а сам люкс сдавался всем, кто мог за него заплатить.

Земляк мой был в пижаме, поверх которой был надет замшевый пиджак. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на две стороны «под Гоголя», но Николая Васильевича он не напоминал: мешали этому нос картошкой, седина и добродушное выражение лица.